Краткий миг
Шрифт:
– Не нужно, родной мой. Пожалуйста, – она поцеловала его в памятно шершавую щёку. – Мне так хорошо с тобой, мой любимый. Давай отдохнём вместе. Это такое счастье. А на всё остальное давай смотреть с юмором.
– Ты исключительно мудра, моё солнышко, – усмехнулся он, – юмор – это как раз то, что нам требуется. Любовник собственной жены – это прелестная водевильная роль, в высшей степени юмористическая. Особую пикантность ей придаёт то, что любовник – платонический.
Она поняла: упоминание о юморе оскорбило его – ему показалось, что для Прасковьи происходящее неважно и несущественно, что-то вроде шутки.
–
Они обнялись, как когда-то обнимались, и ненадолго заснули. Проснулась она, ощутив судороги его тела. «Господи, что с ним?».
– Чёртушка, любимый мой, успокойся.
– Прости меня, Парасенька, что тебя потревожил. Спи, моя девочка.
Но они не заснули. Они нежно и совершенно бесполо ласкали и целовали друг друга. «Наверное, мы вконец состарились и нам ничего больше и не надо», – думала Прасковья. В сущности, с нею и с ним произошло одно и то же. В обоих выключился секс. Исчерпался. Да, у неё есть муж, но никакой потребности в сексе нет. Похоже, и у мужа тоже нет. Так, для порядка, это изредка происходит, не принося радости. В последнее время всё реже и реже.
Разница между двумя её мужчинами в том, что к Чёртушке ей хотелось прижиматься, бесконечно гладить и ласкать его, а Гасан был не то, что противен, но совершенно безразличен. Попросту говоря, Богдана она любила, а Гасана – нет, никогда. И изменить это невозможно. Это либо есть, либо нет.
5
Они снова задремали, тесно прижавшись друг к другу. Проснувшись, Прасковья запустила руку в его седую, но, как прежде, густую кудрявую шевелюру, нащупала чертовские рожки, шептала: «Чёртушка!». Почему-то рожки вызывали восхищение, отдалённо похожее на страсть. Словно сексуальное желание, разбавленное во много-много раз. Ей захотелось потрогать его хвост: его чертовская сущность когда-то сводила с ума.
– Чёртушка, – попросила она, – дай мне твой хвост.
– Возьми, – прошептал он. – Только прищемили мне хвост, – он принуждённо усмехнулся.
Он повернулся на бок, чтоб ей удобнее было взять в руку хвост. Она провела ладонью по его спине, почувствовав какую-то неровность, спустилась ниже, ощутила нежнейшую шёрстку хвоста. Ниже, ниже – и хвост вдруг кончился. Он оказался больше, чем вполовину короче.
– Чёртушка, тебе было больно, милый? – у неё вдруг заболело в позвоночнике, точно хвост отрубили ей.
– Немножко, – слегка усмехнулся он. – Это, в сущности, мелочь. Собакам ведь обрубают хвост, вот и мне обрубили. Мне даже повезло.
– Почему повезло? – изумилась она.
– У нас, чертей, на кончике хвоста есть что-то вроде естественного чипа, по которому наши начальники нас всегда могут найти. А ты жила со мной и не знала, – он поцеловал её в шею, как любил делать ещё в той, прошедшей, жизни. – Так вот, если чип мёртв – значит, и чёрта больше нет. Довольно наивно – верно? Но в общем-то правильно: за всю историю черти очень редко теряли хвосты и оставались жить. Почти никогда такого не случалось.
Словом, наше руководство получило информацию, что я погиб при исполнении задания – ну и сообщило об этом всем, кому полагается, тебе в том числе. Ну а я без сознания, с раздробленным хвостом, да и не только хвостом, попал к так называемым террористам. Они, естественно, сочли меня шайтаном, а то, что я выжил, ещё более укрепило их в этом мнении. Врач, который меня пользовал, говорил, что, согласно медицинской науке, которую он изучал аж в Великобритании, жить я не должен был ни при каких обстоятельствах. Уж в условиях военно-полевой медицины – должен был помереть быстро и гарантировано. С шайтанами тамошний лекарь прежде дела не имел, а потому не знал, что мы, черти, сильнее и живучее людей. Лечили они меня, понятно, не из соображений гуманности, а в надежде продать в ЦРУ и крепко заработать. Рассудили они здраво и логично: поскольку я шайтан, а ЦРУ – это ад кромешный, значит туда меня и надо продавать. Но потом они решили, что «такая корова нужна самому», и оставили шайтана себе для использования по специальности. Ребята они неплохие. Ценили меня за мои шайтанские умения и за хорошее знание Корана: это у них неизменно уважается. Мы даже, бывало, вели богословские собеседования, когда случалось затишье.
Был забавный случай, когда буквально на коленке удалось мне склепать аппаратик по психической обработке местного населения. Слабенький, плохонький, но ведь работал! Это была профессиональная удача, можно сказать – победа, я до сих пор немножко горжусь. Если ещё учесть, что я тогда с трудом двигался и сильно болела голова после контузии. Эта история их совершенно уверила в том, что я шайтан. В сущности, оно и впрямь так… Но наше светоносное воинство всё-таки меня обнаружило. Даже не обнаружило – скорее, вычислило, основываясь на наблюдениях за моими клиентами-террористами: без чертовской помощи они бы не сумели воздействовать на население. И наши меня выкрали. Я удостоился спецоперации, – усмехнулся он. – Словом, выкрали. И наказали. За то, что опять самовольничаю: должен был помереть, а – выжил.
– Господи, как ты только выжил, – ей было болезненно жалко его.
– Выжил я благодаря тебе, моя девочка, – он легонько провёл пальцем по её лбу и носу.
– Как это? – изумилась она.
– Да вот так… – Он поцеловал её в висок. – Когда бывало мне совсем худо, я вызывал твой образ, как файл в компьютере. И смотрел, смотрел, смотрел на тебя, беседовал с тобой. Вероятно, в бреду, в наркотическом сне, но, знаешь, очень реалистично получалось. Не знаю, понимаешь ли ты меня.
– Очень даже понимаю, – прошептала она, вспомнив как сама она вызывала его образ, когда накрывала тоска. – Я тоже так делала.
– Ну вот, значит, понимаешь, – произнёс он без удивления. – И ты смотрела на меня, а я на тебя. И я оставался по эту сторону. Я не надеялся, что увижу тебя когда-нибудь в реальности. Просто ты была на свете, и мне удавалось вызвать твой образ – и мне этого было достаточно, чтобы жить. Знаешь, я понял, что значит прекрасная дама – в самом что ни наесть практическом смысле. Я тебе обязан жизнью, моё солнышко, – он прижал её к себе. – Хотя жизнь моя – не вполне очевидное благо.
– Не говори и не думай так, – она целовала шёрстку на его груди. – Тебе было очень больно?