Кремовые розы для моей малютки

Паветра Вита

… когда праздновали день рождения хозяйки дома, Сони Голдвиг — прелестной женщины, ангела во плоти, по словам друзей и даже слуг. Из всех грехов, больших и малых, за ней числился всего один — безумная любовь к сладостям. Неудивительно, что стол, буквально, ломился от десертов — кто-то насчитал около ста сортов. Музыканты, в углу зала, играли что-то слезливо-романтичное. Слуги, в белых париках и перчатках, в новеньких, сшитых к этому дню, ливреях — стояли вдоль стен навытяжку, готовые в любую минуту сорваться с места. Немногочисленные гости, разомлевшие от вин, ликеров и бесконечных десертов, переговаривались вполголоса: элегантная скука входила в программу вечера — как угощение и музыка. Уйти было невозможно: одна часть гостей обожала именинницу, вторая часть — крепко зависела

от ее мужа. Для тех и других, пребывание здесь являлось большой честью — причем, с далеко идущими последствиями.

Хозяйка дома — полуобнаженная, в мехах и бриллиантах — поглощала пирожные. Жадность и блаженство были написаны на ее румяном лице: «Вот еще одно… ах, мало, мало! …еще два, и вот это… ах, как хорошо, как славно!» Она кусала их и глотала, и едва не стонала от наслаждения… пока все вазочки не опустели, пока не осталось ни крошки.

Хозяин дома поднялся, собираясь произнести лично сочиненную им речь. Бизнесмен, владелец и глава крупного банка, не златоуст и не газетный писака — он целый вечер накануне подбирал слова и безмерно гордился результатом. Он уже предвкушал аплодисменты и восторги, причем, искренние — как домашних, так и гостей. Или просто вежливые — что грустно, но все равно приятно. С бокалом шампанского в руке, он подошел к жене, тая от любви и умиления, но успел произнести лишь одно слово:

— Дорогая!

Тут-то все и началось.

«Дорогая» внезапно завизжала так, что лопнуло три хрустальных фужера, официант выронил бутылку, шампанское разлилось по ковру, а несколько дам, в ужасе, спряталось под столом. Из этого убежища они, дрожа, и наблюдали за происходящим кошмаром. Гости мужского пола хотели бы удрать, да не могли — от страха ноги их будто окаменели.

Искаженное лицо «дорогой» не испугало мужа, он бросился успокаивать ее, но уже через секунду — пожалел об этом. Обезумевшая женщина вцепилась в его плечи зубами, она кусала и грызла: разодрала его рубашку и покусала грудь, отгрызла ему мочку уха и прокусила щеку. Трое наиболее храбрых слуг, выйдя из ступора, бросились спасать хозяина — и были не менее жестоко покусаны. Соня вновь и вновь кидалась на мужа, кусалась, царапалась, визжала, рыдала и выла. Несчастный муж, окровавленный, в мокрой от крови одежде, близкий к обмороку, никак не мог оторвать от себя обезумевшую жену. Откуда взялась та невероятная сила, как смогла она полчаса вырываться из рук дюжих слуг? Гости потом, с дрожью в голосе, признавались — это были самые страшные полчаса в их жизни.

Наконец, обезумевшую женщину чудом удалось скрутить и замотать в сорванную с ближайшего стола скатерть, оставив открытым только нос — чтобы не задохнулась.

Слуги были обессилены, гости до полусмерти напуганы, праздничный стол разгромлен. Хозяев дома увезли, в разных направлениях, спешно вызванные «медицинские кареты». Хозяйку — в психиатрическую клинику доктора Уиллоби, хозяина — в частную больницу. Никто и в страшном сне представить не мог такого конца «милого праздника».

И весь этот ад, с мельчайшими подробностями, был описан в газете.

Когда Иеремия Голдвиг вернулся домой, то не стал тратить деньги на судебные издержки: он просто отправил секретаря в редакцию. Где тот спокойно потребовал, чтобы тираж изъяли, автора «гнусного пасквиля!» — немедленно уволили. А господину Голдвиг, как пострадавшей стороне, выплатили компенсацию за моральный ущерб и публичное надругательство над семейными тайнами. Ну, и публичные извинения принесли, само собой. Разумеется!

Газета была кричаще-желтого окраса, преуспевающая и, в отличие от океанских лайнеров, непотопляемая. Поэтому главный редактор и, одновременно, ее владелец только рассмеялся в лицо секретарю наивного и такого (о, радость!) невезучего богача. Разумеется! О, как же он его недооценил!

…Исход «драки» был отчасти предсказуемым: автора скандальной статьи оштрафовали по-крупному, потом уволили и, «на дорожку», слегка поколотили. Оштрафовали, разумеется, в пользу пострадавшей стороны — надо проверять факты, а не возводить поклеп на уважаемых господ и, тем самым, подставлять под удар газету. Тоже — не менее, кхм, уважаемую. Главред

старательно и, как он считал, доходчиво объяснил секретарю господина банкира, что печатать опровержение все-таки не стоит: это означало бы подогревать интерес. «Уж поверьте моему многолетнему опыту! Но вы же хотите, чтобы все было шито-крыто… да, господин секретарь?» Забвение и тишина — и через пару недель о многоуважаемой супруге вашего патрона обыватели просто-напросто забудут. Я, в свою очередь, обещаю вам никогда, ни единым словечком, не упоминать это бесконечно уважаемое семейство.» Слеза, которую пустил — якобы от избытка чувств — главный редактор, была крокодиловой, зато обещание — увы! — настоящим. А когда господин секретарь, наконец, ушел — приторная улыбка сползла с лица главреда. Да, не повезло. Лишиться лучшего писаки, да еще отказаться от «вкусной, сладкой, хе-хе», такой заманчивой темы. Что ж, найдутся и другие, не хуже. И не с такими последствиями, хе-хе. Вопрос времени. Главред подошел к окну и заговорщицки подмигнул своему отражению.

…Наконец, Фома очнулся и даже головой помотал: так явственно представил это — будто картины в синема. «А не съездить ли мне к богатым психам? Месяц — невеликий срок. Наверняка, озверевшая жена банкира, до сих пор находится в клинике доктора Уиллоби.» Дорога была неблизкой, поэтому господин комиссар проверил бумажник — на такси туда и обратно, впритык, однако хватало. Вот и отлично, подумал Фома…

…и через полчаса появился на пороге величественного беломраморного особняка времен королевы Августы, расположенного посреди парка на фешенебельной окраине. Был здесь и пруд — совсем небольшой, но ухоженный, в его прозрачной воде резвились золотые рыбки. Подъездная дорожка была такой, что господину комиссару на минуту стало даже как-то неловко ее топтать. Статуи, поддерживающие портик над входом в здание клиники, смотрели оценивающе, с изумленным презрением — это кто сюда пришел, а-аа?

— И не таких арестовывали, — вполголоса произнес Фома и подмигнул беломраморным снобам. Полюбовался на блестящую медную табличку: «Доктор Кларенс Уиллоби. Клиника неврозов и пограничных состояний. Посторонним вход строго воспрещен, прием пациентов — исключительно по рекомендации, круглосуточно». А потом — с силой вдавил кнопку звонка и не отпускал ее минут пять. Вскоре за мутным, белесым стеклом началось движение, потом замаячила чья-то фигура, будто рассматривая незваного гостя, потом что-то громко щелкнуло — и, наконец, дверь распахнулась. На пороге возникло существо в белом халате. Зализанные волосы, жидкие и бесцветные, очки с большими диоптриями и папка… наверняка, с историей болезни. Только не картонная, а из телячьей кожи. «Ого!», подумал Фома.

— Добро пожаловать, господин комиссар, — узкие губы существа сложились в подобие улыбки. Оно слегка поклонилось и сделало приглашающий жест.

Они молча прошли бесконечный коридор, тонущий в полумраке. В конце его находился кабинет доктора Кларенса Уиллоби: стены цвета асфальта, черный потолок и стол из черного стекла, за которым в вольтеровском кресле восседал очень высокий, очень худой мужчина очень средних лет. Черный костюм «с алмазной искрой», черные глаза… Фоме так и хотелось продолжить ряд — «черные мысли», но это был бы уже перебор, «попахивающий» романчиками в стиле хоррор… просто нелепость. «И это светило психиатрии? Не то фокусник в цирке, не то гробовщик», подумал господин комиссар и нацепил улыбку — самую искреннюю из возможных. То есть глуповато-восторженную.

— Доктор Кларенс Уиллоби… рад, безумно рад! Находиться здесь, рядом с вами, большая честь! Я прочел некоторые ваши труды — они великолепны, нет… они потрясающи! Разумеется, похвалы от полицейского — не столь весомы и лестны, как от любого из ваших коллег… и все-таки. Примите мое почтение, доктор Уиллоби! Мне не хотелось бы отрывать вас от дел и занимать ваше драгоценное время попусту. Я все понимаю — конфиденциальность, корпоративная этика, честь мундира и прочее, — быстро, не давая хозяину кабинета опомниться и вставить хотя бы словечко, произнес Фома. — Понимаю, что вы заботитесь о своих пациентах, чьи секреты не должны покидать стены вашей поистине замечательной клиники.