Крепость
Шрифт:
Старик вновь умолкает. Летят минуты, а затем, внимательно посмотрев на меня, он говорит:
— Запиши-ка все это поточнее. Позднее вряд ли кто об этом подумает. Предвижу, как однажды это будет называться: «На войне непобежденный!» Имею в виду вот что: аналог всему сказанному лишь ложь, относящаяся к морю. И никто не удосужится раскопать, кто были все те нули, что окунули нас в это дерьмо.
Тут Старик замечает, что его трубка погасла. Он откладывает ее в сторону и пытается добыть из карманов табачную труху.
Раскуривши трубку, Старик встает и упирается
Вдруг он весело произносит: «Хастингс!» А поскольку я смотрю на него с дурацким видом непонимания, он поясняет: «Вот здесь располагается Хастингс. Черт, здесь было это “ложное отступление”. Уже 900 лет назад появились те, кто тщательно и кропотливо записывал военные события и все происходившее для потомков».
И я вспоминаю: гобелен из Байо! Рассматривая его, Старик сделал открытие, о котором и говорит с такой радостью. Палец Старика тычет в точку на карте: хронисты, или сегодняшние военные корреспонденты, расскажут нам о Хастингсе!
— А как все было-то? Кто может сказать об этом событии без хронистов-военкоров? — саркастически замечаю в ответ.
Теперь мяч у Старика, пусть им жонглирует, но рожа его вдруг светлеет:
— Мне вдруг представилось, что весь военный театр с его боевыми «играми», создан лишь для того, чтобы господа пиарщики из роты пропаганды могли хоть о чем-то писать, чтобы было о чем вещать миру газетам и радио.
В ответ просто передергиваю плечами.
— Кстати, убогий лексикон твоих соратников по перу уже достал меня! — вдруг ругается Старик.
Какая муха его укусила? Чего это он вдруг так взъерепенился? А Старик даже и не думает объясняться.
На следующее утро, после принятых по радио паролей и присущей концу войны болтовни, на меня обрушивается в кабинете Старика целый шквал: «Вера в гений Фюрера опять побеждает! Не могу больше выносить все это!» — подковыриваю Старика. — «Народ, который так верит как немецкий, Бог не может предать! Назовем это так. И черт тебя подери, ты опять слушаешь и не слышишь!»
Вес это произносится не агрессивно, но и не напыщенно. Однако и без легкости в голосе. Старик просто сидит и на лице его не дрогнет ни один мускул, нет и усмешки на губах.
Смутившись, не знаю, что сказать. Хочет ли Старик своим видом показать мне, что он целиком захвачен услышанным по радио?
А он добавляет:
— В своей заносчивости ты забыл все то положительное, что все еще работает. К примеру Бункера — Ангары. А как их строили — одному Богу известно!
— Если не ошибаюсь, их построили еще в 1941 году!
— В 1941 Бункера были готовы в Lorient и La Pallice, а вот в Бресте и Сен-Назере — в середине 1942, а в Бордо еще позже…. Потому и воспринимаю строительство таких Бункеров как чудо.
Кажется, Старик приложил максимум усилий, чтобы вывести меня из себя. А он более бодро продолжает:
— Томми профукали свои шансы. Столько дерева там было, что все вспыхнуло бы как спичка! Строительные работы Бункеров шли довольно долго — у врага было, Бог знает сколько времени, чтобы принять решение. Но с начала 1943 они бомбят только порты. Даже не думая использовать их для своего же ВМФ. Бункеры же они могут только поцарапать. Значит, у них тоже хватает идиотов в высших штабах….
— Хорошо, что ты находишь в этом хоть какое-то утешение! — бросаю в ответ.
— Так точно-с! — цедит Старик сквозь зубы.
Выйдя на плац, вновь размышляю: Старик и эти его различные позиции! Он так всегда поступает: когда вот так глубоко погрузится в свои рассуждения и блуждания по картам, то пытается все проанализировать и хорошо упрятать результаты тяжелых раздумий и исследований.
То так — то иначе. И так все время!
МИННЫЙ ПРОРЫВАТЕЛЬ
Мне недостает чертежных кнопок или металлических скрепок, чтобы прикрепить к доске мои бумаги. Если не прикрепить листы, то ветер закручивает их пытаясь унести с собой. Надо поискать магазин, где можно было бы купить чертежные кнопки. Но пока это мне не удается. Почти все магазины разрушены.
Гостиница «Hotel de la Paix» на Rue Algeciras. Парадокс: даже последнее слово в его названии не смогло отель защитить. На разбитом фронтоне все еще висят три большие белые жестяные буквы, образующие слово PAX. Они ярко видны среди разрушений. Эти буквы напоминают мне большую настенную надпись «JESUS» на Репербане и бомбардировку той площади.
Не могу понять, почему в этом так сильно разрушенном городе проживает так много французов. Что удерживает их здесь и заставляет страдать от несущих смерть воздушных налетов?
Я экипирован для рисования довольно бедно: нет даже скамеечки, молчит и мой мольберт. Оба предмета моей гордости не прибыли с транспортом из Ла Боля. В Париже еще можно было бы достать добротные, хорошо сделанные мольберты. Но здесь об этом даже смешно подумать.
Ладно! Хватит! — командую себе.
Мне предстоит пройти добрую сотню метров по Rue de Siam, до одного разбомбленного углового дома, который я заметил сразу по приезду. Кучи щебня и бархатно-черные обугленные высокозадранные балки. И повсюду серые, бахромчатые облака опушенных гардин. Хороши для рисования, и просто для набросков. Тростниковым перышком! — мелькает мысль, — Как Ван Гог.
Закончив рисовать, направляюсь к торговому порту.
Здесь полно бесконечных пустых улиц, которые на сотни метров являют собой ни что иное, как ущелье из просмоленных деревянных стен складских ангаров, висящих повсюду обрывков кровельного толя, поблескивающих осколков стекла на земле. По обеим сторонам грузовые платформы. Когда пробираешься по такому покрытому пылью каньону, вдруг утешаешься тем, что никакой ангар не может быть бесконечен настолько, что даже нет и метрового просвета взглянуть на портовые сооружения. Но иногда меж двух ангаров видны пустые места, перегороженные тонкими высокими бетонными стенами, с остро торчащими вверх, поблескивающими зеленым светом бутылочными осколками.