Крепость

Буххайм Лотар-Гюнтер

Мелькает мысль: Чертовски повезло еще, что я был в форме офицера, иначе Бог знает, что мог бы сделать со мной тот красномордый толстяк….

— А жаль, что он тебя не заковал в кандалы, — смеясь, произносит Старик.

— Да судя по всему, он был уже на грани этого! — парирую напыщенно.

Старику посылаю такую саркастическую усмешку, которую он мог увидеть лишь у своего зампотылу.

Капитан минного прорывателя пробудил во мне воспоминания о других извергах и придурках. Более всего о Глюкштадте. Та еще травма!

От сильной бессонницы я почти свихнулся. Вот было бы здорово связкой гранат поднять на воздух это «военно-морское точило»! Однако, где найти на все это смелость?

Я частица этого до крови истерзанного, но управляемого стада.

Эти придиры всегда придумывали все новые, особые мероприятия и способы их проведения, лишь бы лишить нас сна: ночные тревоги и ночные марш-броски с полной выкладкой, дежурство на КПП, противовоздушная вахта в казарме, противовоздушная вахта в недостроенном военно-морском госпитале…. И все это пока мы полностью не валились с ног от всех этих вахт и нарядов. Иногда, во время наряда по госпиталю можно было посидеть — на гробах. Там весь чердак, до самого верха, был уставлен гробами. Гробы стояли на гробах штабелями. В этом недостроенном госпитале еще не было медоборудования, стены и двери были не покрашены, зато уже был готов запас гробов. Сырая ель, лишь слегка покрытая темно-коричневой морилкой.

Эта картина горы гробов и сейчас поднимает во мне волну жалости к самому себе. Столько гробов было ничем иным как насмешкой над Глюкштадтом.

Вижу себя неуклюже, словно на ходулях, выхаживающим по плацу. Сплошное недоразумение! При этом держу предплечья под углом, а ладони повернуты вверх: так я несу воображаемую подушечку для орденов перед животом. Передо мной так же, по журавлиному вскидывая ноги, идет курсант, представляющий собой лошадь. Вокруг нас носится боцман с секундомером в руке и орет мне в ухо, что я делаю в минуту пять лишних шагов:

— Приказано делать медленнее похоронный шаг, ты, кретин!

А мы уже шесть часов на этом чертовом плацу, со всей выкладкой, тренируемся. Упражнение называется: «Сопровождение проводов покойника». Двумя часами ранее я сам был лошадью. Затем мы поменялись. И так все время, в то время, как в Гамбурге на счету была каждая пара рук.

Вечером я уже шел в траурной процессии командиром стрелков и в конце этого безумия должен был приказать: «Для залпа — товсь! Стволы под углом — вверх!» — пауза. А затем во всю мощь легких: «Пли!» И опять, и опять. Но однажды я забыл, то ли щелкнули курки в третий раз, то ли нет. А потому опять заорал: «Для залпа — товсь!..».

Тут начался настоящий ураган. И сейчас еще слышу рев боцмана: «Ты, кривая жопа! Четыре залпа! Ты совсем спятил? Ты с какой целью это все сделал? Да я тебе жопу разорву до глотки!»

И все же: в моих воспоминаниях блекнут глюкштадские пытки, словно смотрю на них с вершины Оберйоха. Гора Оберйох в городке Альгау. Альпы: там располагался мой трудовой лагерь. Отто Ритер фон Коравек звали того чокнутого, которому мы достались на наше горе и его радость совершенно беззащитными.

Трудно представить, что ему никто не расколол череп лопатой. А ведь в нашем отделении были парни, которые не были такими тормозами, каким был один чмо из нашей учебки. Даже сегодня не понимаю, почему они позволяли себя бить.

По какому праву этой банде разрешалось делать из нас садистов? Кто отдавал приказы этим безумцам, которых натравливали на нас, будто кровожадных псов готовых кусать и рвать?! Бывшие бойцы «Фрайкора» — Свободного Корпуса, с разбитой жизнью — такие люди нужны были службе занятости в качестве руководителей подобных лагерей.

«Добряк» Веппер слег в койку подо мной: болезнь его называлась менингит. Вечером он еще носился туда-сюда трясясь от злобы и ревя: «Левое плечо вперед — шагом — марш!», а утром лежал уже холодным, посиневшим трупом.

Писарь, унтер-офицер Милло, изливает мне свою душу. Он женат уже два месяца. Ему тогда дали четыре дня для поездки домой. Мечта же его — это иметь свой домик. Он считает вслух: вот, сколько он зарабатывает в месяц, а вот, сколько она, его жена. Военное жалование, бортовая прибавка, фронтовая прибавка….

— Это больше не вопрос!

— Что?

— Выпивка! — Свое пузо Милло получил от непомерного употребления пива.

Затем он выкладывает фотографии. Заставляю себя терпеть. Девушка в купальнике, она же перед каким-то памятником. А вот на краю колодца.

— Моя жена! — сдавленно говорит Милло и покачивает головой так, словно представляет мне ее вживую. На маленьких фотографиях едва различаю его вторую половину, но говорю тем не менее:

— Выглядит прекрасно!

Лицо унтера Милло расплывается в улыбке.

Когда тяжело бреду по расположению флотилии, ноги заплетаются от усталости, но ушки держу на макушке.

У окопа, перед главными воротами, какой-то боцман рассказывает своим товарищам сидящим по кругу около бочки с водой, куда они бросают окурки:

— На обратном пути, в Бискайском заливе, так вот там, наш первый помощник капитана был ранен при очередном воздушном налете в шею — в сонную артерию — но как! Такое море крови ты себе даже представить не можешь! Весь центральный пост был полностью залит…

— И что вы с ним сделали? — спрашивает кто-то из сидящих в кружке.

— Да, это было тяжело. Как можно перевязать шею? Все что осталось, так это сунуть палец в дырку, чтобы остановить кровь.

— А морфий?

— Да дали мы ему морфий и тут же палец опять в дырку. И так 36 часов сменяя друг друга.

— А потом?

— Что потом? Потом он отправился к праотцам….

— Помер что-ли?

— Ну, я же ясно выразился! Обидно, что все наши усилия пошли коту под хвост!

Некоторое время все молчат. Затем, тот же боцман опять говорит:

— Мы не хотели предавать его морю, — боцман говорит монотонно, словно пастор

— Так вы его…

— Да. Он два дня лежал на своей койке.

Кто-то чертыхается. Другой тихо произносит:

— Знаете, вчера вернулся Ульмер. Это была его третья попытка.