Крепость
Шрифт:
В конце дня сижу в своей комнате с томиком книги «Молодежь» Джозефа Конрада. К этой книге я отношусь, как к талисману. Всякий раз, когда перелистываю ее, нахожу, через пару абзацев, описание моей собственной жизни. И это меня утешает и успокаивает.
Историю горящего судна Тремолино — я только что начал читать в третий раз, как в дверь кто-то постучался: Старик. Он смотрит на желтый томик в моих руках и говорит: — Знаешь, я некоторое время назад спрашивал во флотилии — ну не в открытую конечно, — кто знает Джозефа Конрада…
— И — спрашиваю нетерпеливо.
— Никто!
— Ни один человек?
— Нет! Ни один!
В образовании Старика Джозеф Конрад точно не участвовал, поляк, да к тому же пишущий на английском языке и на самом деле являющийся англичанином — это было бы слишком для нацистов. Но Старик все же его читал.
— Самая красивая его книга, я думаю это «Зеркало морей».
— Да, это тоже одна из моих самых любимых книг, — соглашается Старик.
Этого следовало ожидать: В «Зеркале морей» говорится о команде корабля. Я знаю почти наизусть целые отрывки из этой книги. Приглашаю Старика присесть, и чувствую, что ему это по душе. Испытывает ли он потребность поговорить? Усевшись поудобней, он вытаскивает из карманов свои курительные принадлежности и не торопясь набивает трубку.
— В это трудно поверить, — начинает он, когда трубка разгорается, медленно, и как-то даже трогательно, — Как быстро летит время. Вот мы уже четыре года на французском побережье. Помню, как сегодня: Седьмого июля сорокового года, первая лодка прибыла в Lorient (Лорьян)…
Похоже, что он высказался более чем достаточно.
— Да, это были те еще времена, — продолжает он снова. — То, что мы выпрашиваем сегодня это всего лишь полдела. Это длится, кажется целую вечность, непонимание того, что нам нужны подлодки!
Не осмеливаюсь поднять взгляд на Старика. Даже взглядом не хочу беспокоить его сейчас.
— В июне 1924 было принято решение, по-моему, в Париже, с техническими службами Верховного командования провести исследование относительно того, могут ли поглощаться радиолокационные волны какими-нибудь покрытиями подлодок… Решили — решили и объявили на весь мир! А потом? Ничего! Вообще ничего. Обыкновенное дело: ошибочное заявление! Только трепотня языками и утешительные слова… Но сороковой год — это было уже другое дело!
Старик вдруг так резко меняет тон, что я удивленно вскидываю глаза. Вместо возмущения звучит неожиданно голос полный воодушевления.
— Поиск корабля и напряженное ожидание, попал ли корабль в перекрестие перископа. И если да, то начать маневрировать и снова и снова, пока не станешь в правильном направлении. А затем выпустить угрей и замереть, пока не грохнет взрыв! Это была та еще вещь!
Что это нашло на Старика? Он отвернулся, и я не могу видеть, что происходит с его лицом. Он торпедировал и пустил на дно двадцать пять кораблей. Я знаю, как ведет себя Старик, когда на него вдруг нахлынут воспоминания. Его задумчивая медлительность всего лишь маскировка. Конечно, он может быть спокойным и собранным — но только когда оседлает своего конька. Не удивлюсь, если сейчас в его глазах вспыхнули огоньки былого удовольствия от подводной охоты… — Если союзники продолжат развивать свое наступление и уничтожат наши последние базы здесь, на западном побережье, как все потом пойдет? — пытаюсь сменить тему, — Я иногда, словно наяву, вижу наши подводные лодки, которые как Летучий голландец рыскают по океанам и не могут найти лазейку на выход. Без топлива они бессильно двигаются влекомые морскими течениями, а пьяные бородатые экипажи питаются водорослями и пойманными рыбами. — От Скагена, немецкой бухты в Норвегии, наши маршруты немногим дальше, — отвечает Старик так быстро, словно, предвидя мой вопрос, давно готовил свой ответ.
— А время, которое остается лодке на действия в оперативном районе соответственно сокращается!
— Логично.
Старик ведет себя, так словно этот разговор не доставляет ему ничего, кроме внезапного удовольствия. Может это его чувство юмора висельника? — Выглядит довольно гротескно, — по-прежнему гну свою линию, — мы правим всем миром, даже японские озера являются одним из наших оперативных районов, а на порог своего собственного дома мы вряд ли когда сможем попасть. Пауза. Старик трет подбородок ладонью руки и ничего не говорит.
— Дакар — Фритаун — Рио… Все может быть вывернуто и представлено в свою очередь так, как оно вписывается в руководящий треп.
— Я бы сказал: Как ТВОЙ любимый господин доктор Геббельс вписал бы, — Старик отвечает с насмешкой в голосе.
— МОЙ господин доктор Геббельс?!
— Аббревиатура РП, вроде как соответствует названию «Рота Пропаганда», не так ли?
— На флоте мы себя называем не так, а Подразделение военных корреспондентов, и ты это очень хорошо знаешь! Давай оставим эту тему?
— Какую тему?
— Тему развития наших потерь, например, — если потери вообще могут развиваться, — теперь я уже сам заговорил этим языком.
Лицо Старика заметно темнеет. Это длится некоторое время, но затем он говорит:
— За первые четыре месяца этого года — то есть с января по апрель включительно — по крайней мере, пятьдесят подлодок исчезли, возможно, даже больше.
— Сколько?
— Трудно сказать. Может, хочешь еще и проценты рассчитать? Ты всегда говоришь, что это ни к чему не приведет. Ведь тогда их следует различать по тому были ли они потеряны в районе боевых операций или находясь вне зоны боевых действий… Большое количество лодок — я думаю более двадцати, пришлось вернуть назад из-за преждевременного повреждения. Сколько их на самом деле дошло до районов боевых операций, я не знаю. Значительные потери они понесли также и в походе к месту боевой операции и обратно. Можно сказать лишь примерно, сколько лодок в это время ушло в поход… — Старик пытается припомнить и даже производит какие-то движения пальцами правой руки, словно призывая их на помощь: — Где-то около ста сорока.
— Значит, из ста сорока лодок более пятидесяти потеряно?
— Что-то вроде этого.
— Но это же безумие!
— Ццц, — только и произносит Старик и смотрит, не мигая прямо перед собой. Затем языком вздымает левую щеку.
Такое ощущение, словно он обнаружил частицы пищи между зубами, которыми он некоторое время и занят теперь, уставясь глазами прямо перед собой. Вижу, что Старик смотрит не мигая. Он, казался бы, если бы не движения языка за щеками, полностью парализованным. Наконец Старик издает глубокий вдох и тихо говорит во время выдоха и больше для себя, чем мне: — В первую очередь сильное повреждение шноркеля лодки в Канале. Такое повреждение, считай было у двух третей потерянных лодок. Сколько мы действительно теряем в Канале, я вообще не хочу думать. Мы также по-прежнему должны отправлять в боевой поход лодки, не оснащенные шноркелями..! Старик тупо пялится на свои руки и продолжает странным, бесцветным голосом — словно усталый учитель в школе — дальше: — В начале июня, общая сумма зарегистрированных потерь составила четыреста сорок лодок, а с начала Вторжения, уверен, еще двадцать единиц. Это составляет в сумме четыреста шестьдесят лодок — почти полтысячи! Кажется, в этот миг что-то толкает Старика изнутри. Это выглядит так, как если бы он вдруг вспоминает что-то давно забытое. Затем, твердым голосом он продолжает: — На войне не стоит спрашивать, что целесообразно, а что нет. — Это твоя интерпретация поговорки: Нельзя сделать омлет, не разбив яйца? Старик не выказывает никакой реакции. Он даже не смотрит на меня. Чувствую облегчение, когда он, наконец, готовится продолжать разговор: откашливается, делает несколько глубоких вдохов, выпрямляется. — Но что можно сделать? — произносит он, пожимая плечами, будто сам себе отвечая. Мне приходится еще подождать, пока он вскидывает глаза на меня и начинает: — Мы хотим сказать так: Нужно ли это командирам лодок, если я начну их запугивать своими страхами и буду говорить, Осторожность — вот мать успеха, или что-то вроде этого, а не настраивать их на прямое достижение успеха? — Знаю, знаю, — предупреждает он мои слова, лишь только я начал легкое движение губ, — я все твои песни уже наизусть знаю: Мы обучаем неистовых смельчаков, пестуем их, как католики своих иезуитов, делаем из командиров героев, которых распирает от тщеславия и амбициозности, которым действительно нравится Рыцарский Крест, он не вызывает у них боль в шее и не заставляет думать! Старик пристально смотрит на меня, пока я ищу достойные этой тирады слова, взглядом психиатра, чтобы ничего не скрылось от него. Этим же взглядом он побуждает меня, однако, держать себя в узде и, сдерживая себя, отвечаю: — Не хочу знать, сколько экипажей они подстрекают — или, как ты это называешь, мотивируют на успех — продать свои жизни, сколько командиров совершенно потеряли свои мозги только потому, что им где-то там маячит на горизонте железный ошейник на черно-бело-красной ленте.
— Если хочешь выиграть войну, нужно просто использовать также и психологические средства. Ты-то должен это понимать.
Боковым зрением ощущаю ожидающий взгляд Старика, и меня так и подмывает спросить: я правильно расслышал — ты сказал, выиграть войну? но вместо этого отвечаю: — В любом случае, довольно много последствий за двадцать рейхсмарок — или за что там еще, — за которые последует орден на шею. Ранее желающие воевать были готовы, по крайней мере, воевать за какую-то перспективу! Старик начинает вновь прочищать свою трубку. Он прочищает ее смешными маленькими складными приборчиками очень тщательно и показывает ясно, что не расположен в такой концентрации говорить. — Американцы могут вполне радоваться, начинает он вдруг снова. — У них теперь есть, по крайней мере, одна из наших лодок — с начала июня. Подлодка Девять-C — U505. Старшего лейтенанта Ланге. Бывшего торговца шифером. Его захватили на втором выходе в море. Почти ровно двадцать градусов западной долготы — между Канарскими островами и Островами Зеленого Мыса. Он туда отплыл из Бреста, относился ко второй флотилии. Американцы сразу раструбили об этом на весь мир. Радовались, как дети. Терпеливо жду, пока Старик вновь раскурит тщательно набитую трубку, пыхтя выпустит клуб дыма и, наконец, продолжит: — Даже не открыли нижние затворы и не позволили лодке исчезнуть, как было бы раньше.