Крепость
Шрифт:
— Они еще выходили на связь?
— Нет, насколько я знаю. Просто так оставить подлодку для захвата! Не могу понять!
Старик печально качает головой, словно имитируя непонимание.
— А можно ли узнать, не происходило ли подобное раньше?
Старик ни разу не поднял взгляд. Он ведет себя так, как если бы я ничего не сказал.
— Из множества лодок, которые безмолвно пропали, — настаиваю я, — еще не одна могла быть захвачена подобным способом. Британцы вряд ли передали бы это по радио. У них соблюдается строгая военная тайна даже на то, что в наших магазинах случайно скажут…
Тут Старик поднимает глаза и, наконец, произносит: — Мы просто очень честные люди! — при этом он делает такое глупое лицо, как всегда, когда хочет подавить распирающую его изнутри усмешку. Он хочет провернуть такое же и сейчас, но в этот раз у него ничего не выходит. Старик находит спасение, продолжая говорить:
— Довольно подлые парни, мы это точно знаем, сволочи, я бы так сказал. Ложный Альбион, вот как это называется!
— Должно быть, от излишне выпитого виски…, — я говорю в унисон.
— Точно — и еще от курения сигар. А все это вместе портит характер.
— И у старика Черчилля даже сифилис…
— С чего ты это взял?
— Лично от Фюрера узнал! Он назвал этого старого лорда адмиралтейства «сифилитиком» — в открытую — прямо по радио!
При этих моих словах Старик, приподнимаясь со своего высокого стула, говорит:
— Фюрер, конечно же, это знает! Фюрер всегда прав! — А теперь мне нужно перекусить!
В полном изумлении хочу воскликнуть: — Ничего себе! но стараюсь незаметно проглотить это свое восклицание. Наш стоматолог говорит изо дня в день все резче и очень уж откровенно. Кажется, ему по барабану, кто его слушает. Когда в клубе слышу его очередную болтовню: «Все эти солдатские ценности, солдатский этос — уже больше не могу все это слышать! Будто это создает особое отношение к военным…», то потихоньку ускользаю. Старик все-таки здорово прав со своими предупреждениями… Оставляю расположение флотилии без всякой цели. Прежде всего, держу курс на Рю де Сиам, ее никак не минуешь, потом раздумываю, куда двигать дальше. Либо в старый порт, либо к большому разводному мосту, а затем вниз к Арсеналу. Но прежде всего скорее выйти из этой душной атмосферы! И вдруг я снова вижу Вольтерса: то, что мне Вольтерс, невысокий фенрих, недавно доверил, никак не выходит у меня из головы: В течение нескольких дней он буквально преследовал меня после еды и все пытался вовлечь в какой-то разговор. Затем, однажды, он даже последовал за мной, когда я вышел с мольбертом из расположения флотилии. На Рю-де-Сиам он вдруг остановился рядом, спросил, не может ли помочь мне поднести вещи, и проводил меня до торгового порта. И оставался со мной все время, пока я сидел на кнехте с мольбертом на бедре. Наконец, я отставил мольберт и пошел с Вольтерсом в ближайшее Бистро. Мы сидели одни за столиком в углу. Я сел так, чтобы видеть одновременно и вход и стойку бара и темный проем в стене, задрапированный шитым бисером африканским занавесом, за которым, приняв наш заказ, исчезла пожилая хозяйка. Вскоре она принесла густое, темно-красное алжирское вино. После пары стопок последовал прерывистый рассказ Вольтерса, о том, как три парня из его бывшей команды изнасиловали его на пустом патрульном катере. Словно наяву вижу эту сцену, как они один за другим засовывают свои дубины в его дерьмо, кровь и слизь… И во мне поднимается волна негодования и отвращения. Даже теперь мне приходится сдерживать тошноту от представленной тогда картины.
— Мои командиры никогда не узнают, что произошло, — тихо сказал Вольтерс в конце разговора.
Спрашиваю себя, что за человек этот Вольтерс. Он, скорее всего, испытывает постоянные мучения от пережитого. По крайней мере, он, мне так показалось, почувствовал себя гораздо легче, когда излил мне свою душу, а я только слушал его, не прерывая. Теперь он знает и худшую сторону военно-морского флота. В сумерках снова собираюсь выйти на прогулку.
Из солдатского клуба доносятся голоса горланящие песню «Прекрасный Вестервальд». Она звучит довольно забористо и жестко. А потому, когда несколько пьяных матросов вываливаются в дверь, я по большой дуге скрываюсь на другой стороне дороги: У меня нет никакого желания иметь проблемы с пьяными матросами.
Вскоре добираюсь до Арсенала. Тщательно выбираю путь между тоннами разрушенного и искореженного металла, лежащих на боку огромных буев, могучих корабельных корпусов, отбрасывающих черные тени. Пробираясь среди этих темных пятен, чувствую странный холод между лопаток: не очень-то хочется блуждать здесь в темноте — и, уж конечно, не в одиночестве. Вот опять останавливаюсь перед густой тенью: Не было ли здесь какого-то шевеления? Или что-то треснуло там? Я уже давно прочно держу в руках пистолет. Снять с предохранителя! — приказываю себе. А что это было рядом со мной? Черт, не хочу, чтобы меня здесь подстрелили.
Парой быстрых шагов в сторону погружаюсь в тень, и прислоняюсь спиной к большому металлическому остову. Теперь замереть, приподнять пистолет и задержать дыхание. Ничего? Или что-то происходит? Не следовало бы ходить сюда одному. По меньшей мере, не в Арсенал в этот час. Это против всяких правил. Даже в дневное время это не безопасно. Здесь слишком много крупногабаритных отходов, слишком много укромных уголков.
Ладно. Надо успокоиться, а то кровь прямо кипит! — говорю себе. Чисто театр! В основном тебе еще может быть безразлично, что происходит с тобой. Ведь в любом случае, ничего не случилось. Судя по всему, это не твоя судьба быть застреленным здесь в темноте. Слишком много еще не сделанного… Стою на месте и слушаю. В бульканье воды у пирса примешиваются стоны и скрипы трущегося изношенного троса. Незакрепленный должным образом понтон трется о причальные надолбы. Сначала мне казалось, что вокруг царит глухое молчание, но теперь слышу десятки звуков. Вода гавани живет и трудится. Там и тут то и дело доносятся звуки похожие то на неуклюжую походку человека, то на плеск и треск. Вероятно, пришвартованные к пирсу небольшие лодки своими комингсами, подпрыгивая на волнах, производят весь этот грубый спектр звуков напоминающих трение, скобление, шуршание о понтоны или другие такие же лодки. В глубине гавани Арсенала осматриваю район глазами партизана маки; и удивляюсь, как бы такой партизан сумел взорвать все здание вместе с разводным мостом, да так чтобы никто не смог пересечь ущелье разведенного моста. Для восстановления чертовски тяжелых опор разводного моста потребовались бы огромные расходы и силы. А если на складе нет готовых запасных опор, то не было бы никакой реальной возможности все восстановить, разве что перевезти их по воздуху. А такие колонны вряд ли будет возможно перевезти и установить. Разве каким-либо поворотным кронштейном со стрелой. Наверное, такую диверсию было бы нелегко осуществить магнитными минами из-за их малой мощи. Вот если до середины моста проедет грузовик упакованный взрывчаткой, и там остановится… От двух океанских буксиров Кастор и Поллукс, которые стоят почти прямо под разводным мостом, в любом случае, останется только лом.
— Ну а теперь хватит. Пора идти! — говорю себе вслух. Кроме удвоенных патрулей солдат не видно. Страх нападения удерживает их в казармах. Распространились слухи об ужасных пытках немецких солдат, которые ночью попали в руки подпольщиков. Трудно сказать, так ли это. Из нашей флотилии еще ни с кем такого не случалось. Тем не менее, бойцы предпочитают оставаться на ночь за оградой части. Когда приближаюсь к расположению флотилии, слышу резкие свистки часовых. Они наблюдают, чтобы французы соблюдали светомаскировку и держали окна полностью затемненными. Вокруг расположения флотилии часовые особенно внимательны, так как некоторым французам может придти мысль подать световые сигналы как ориентиры пилотам врага. Сделать пару глотков в клубе! Стоматолога, надеюсь, там уже не будет. Со Стариком, я вижу это сразу же, когда прихожу на следующее утро в его кабинет, лучше не связываться. Он едва лишь бросает мне «Садись», когда я вошел к нему, и больше ни слова в мой адрес, но лишь шелестит страницами каких-то документов и неистовыми росчерками карандаша зачеркивает целые страницы. Не вижу ничего, кроме глубоко-изборожденного морщинами лба. Вид у Старика довольно тревожный и озабоченный. Спустя несколько минут, почти шепотом, он говорит:
— Плохо, что у нас пропало без вести три шноркеля. Два из них должно быть по пути к нам, но как бы они добрались? Все дорожное движение больше не работает. Мы можем их списать…
— Значит ли это, что некоторые из лодок снова должны выйти в море без шноркелей?
— Да, это оно и значит — говорит Старик скучно и вызывающе.
— Но без них они почти не имеют шанса дойти даже до контрольной точки!
Старик поднял голову и смотрит на меня теперь в упор.
— Ты хочешь обвинять меня в этом? — спрашивает он раздраженно.
Я хочу что-то сказать, но лишь бессильно сжимаю губы. Таким образом, сверля друг друга взглядами, сидим мы довольно долгое время.
— Но это же чистое убийство… — Прерываю я эту пытку молчанием.
Старик высоко вверх вытягивает брови. Две глубокие вертикальные складки прорезают его лоб.
— Ты чертовски быстр такими словами! — ворчит он. И сверлит меня взглядом, более жестоким, чем его слова.
В столовой вижу Любаха сидящего на своем месте, словно призрак. Когда встречаемся взглядами, он кивает мне, а я киваю в ответ. После еды обращаюсь к Старику:
— Почему это Любах снова здесь?
— Он должен был выехать преждевременно. Мы послали ему телеграмму.
— А что его жена?
— Плохо.
Спустя некоторое время Старик, добавляет:
— «Судоремонтная верфь сократила время простоя» так это называется официально. — А затем бормочет: — Веселые времена…
Сразу же после этого он, к моему удивлению, меняет тон.
— Мы поедем в Cheteauneuf и устроим праздник — для всего нашего сообщества, — объявляет он. И потом добавляет: — Старая народная примета: Праздники празднуют, как они падают…, — эти его слова звучат как-то напыщенно.