Крепость

Буххайм Лотар-Гюнтер

— Значит, лодка не идет в «дегауссинговом поясе»?

— Как бы я этого хотел! — восклицает с гневом инжмех.

Так сильно как сейчас я еще никогда не чувствовал напряжение отъезда. Почему мы выходим, собственно говоря, в надводном положении? спрашиваю себя. Ведь, сразу же после оставления внутренней гавани мы должны были бы идти при полной воде под ее поверхностью. Насколько я знаю, желоб канала достаточно глубок при приливе. Уж если большие клячи с их чрезмерной осадкой ходят сюда, то разве мы не должны были бы тогда идти в подводном положении имея целых два метра воды над мостиком? Неужели нельзя принять во внимание эту возможность только лишь потому, что она лежит за рамками обычной практики? Или потому, что эта подлодка уже довольно потрепана? Но разве сейчас у нас не появились известные исключительные обстоятельства — в силу чрезвычайности нашего положения? Это не может быть вызвано и встречным течением: Ведь мы хотим выйти при тихой воде. А позже течение даже должно помочь вытащить нас. Старик практиковал это еще в Гибралтарском проливе. Эти же нет, не практикуют, не хотят практиковать, и даже не пытаются практиковать… Полная фигня! Ни к чему думать сейчас о Гибралтаре. Мысль о Гибралтаре чертовски неуместна. Достаточно ли хитер этот командир? Достаточно ли он опытен? Прислушивается ли к чужим советам? Достаточно ли владеет морским делом?

Не могу узнать, на какую погоду нам стоит рассчитывать. К счастью, сейчас не время для внушающих страх тропических штормов в Бискайском заливе, но даже и в это время года я уже как-то испытал подобное. В кинофильме, прокручивающемся в моей голове, вижу струящиеся с неба водяные потоки такой высоты и силы удара, что лодка, словно гоночный автомобиль закладывает крутые виражи, крутясь на борту, и даже слышу, будто наяву, чертыханья рулевого, когда лодка то и дело рыскает от сильного ветра. Мачта шноркеля, которая при таких сильных движениях подлодки выходит слишком высоко, вероятно согнется в дугу, если вообще не отломится… Внутренний смех охватывает меня, когда вспоминаю, какое кренение я испытал на U-96 при плавании в шторм, и как все выглядело тогда в офицерской кают-компании! Как Второй помощник хотел втюхать в себя суп из картофеля, мяса и овощей и я должен был схватить и удерживать его при этом за ремень под курткой из непромокаемой ткани и как он все же умудрился пролить на себя вторую тарелку этого супа! И как старший инженер-механик при внезапном наклоне лодки больше не смог удержать свою тарелку горизонтально и лужа пролитого супа все больше и больше увеличивалась, и кусочки картофеля плавали в густом темно-коричневом бульоне: Будто тянущиеся языки льда из глетчера! А бульон перетекал между бортиками стола, предохраняющими предметы от падения при качке, и снова и снова, сквозь щели под бортиками — стекал Старику и старшему инжмеху на колени. Бог мой, это был нечто! Я бы охотно узнал у лейтенанта-инженера, до какого волнения моря, в принципе, можно дышать через шноркель. Но видя его лицо, оставляю эту идею. Нужно было спросить у инженера флотилии, как действует шноркель при плохой погоде — или как не действует.

Что происходит с лодкой оборудованной шноркелем, когда она попадает в волнующееся море? Думаю, головка шноркеля не предназначена чтобы скакать вверх и вниз по бушующим волнам. И при шторме удержание лодки на заданной такой незначительной глубине, какая требуется для хода под шноркелем тоже невозможно. При настоящей буре головка шноркеля за несколько секунд залилась бы водой, конечно, и тогда прекратилась бы подача воздуха дизелям — и экипажу, естественно, тоже — или нет? Времени было достаточно, чтобы все это выяснить, но я упустил его. На обратном пути во флотилию я не очень спешу. В городе все выглядит плохо. Люди, которые вынуждены находиться под открытым небом, постоянно бросают осторожные взгляды в небо: Страх полевки перед канюком. Некоторые, чтобы это не выглядело таким образом, будто они боязливо наблюдают за небом, лишь время от времени украдкой бросают в него быстрые взгляды. При этом они выглядят как святоши — так, как если бы они молились, желая отсрочить угрозу обрушения на головы сотен килограмм взрывчатки. Низколетящие штурмовики становятся — по крайней мере, так кажется — все нахальнее. Они как навозные мухи, которые снова и снова налетают, как бы сильно их не пытались отогнать. Цель низколетящих самолетов — это, прежде всего, позиции зенитной артиллерии. В состоянии ли валы из мешков с песком и стальные козырьки защитить те немногие команды, которые все еще на позициях? Нам следовало бы иметь больше легких зенитных орудий на крышах. Корабли в гавани стреляют из всех видов вооружений, когда налетают Спитфайры, но их поле обстрела слишком ограничено: мешают здания Арсенала. Долго это не может продолжаться, по крайней мере, до тех пор, пока корабли, что ускользнули от атак в прибрежном районе, не покинут акваторию порта. Сторожевики, прорыватели минных заграждений, рейдовые тральщики, катерные тральщики и несколько полуповрежденных эсминцев не могут прятаться в Бункерах как наши лодки. Чуть не каждые пять минут раздаются взрывы. Я уже давно могу хорошо различать звуки выстрелов наших зениток от выстрелов противотанковых пушек противника. Но иногда можно слышать только дикую артиллерийскую перестрелку. Вот и теперь. А может это зенитки лупят по танкам? Сообщают, что в районе гаража Ситроена снова идут сильные бои… Если оборона на северной стороне, перед городом, рухнет, для продвижения янки больше не будет скоро никаких препятствий. Я хочу пройти к себе, чтобы сделать окончательную приборку на моей квартире, когда сообщают, что на лодке аккумуляторные батареи должны заменить на новые, с иголочки, которые еще стоят в Бункере. Так как я не застаю Старика, то интересуюсь у Штайнке, что он думает по этому поводу, и узнаю: Аккумуляторные батареи с U-730 еще совершенно пригодны, но вовсе не новые. Новые аккумуляторные батареи — это такая редкость, — о которой давно уже никто не слышал. Отдавать новые АКБ врагу, было бы чистым прегрешением. Когда хочу узнать, сколько времени могла бы все же потребовать замена АКБ лодки, старый Штайнке отвечает на полном серьезе:

— Несколько дней, это уж точно…

Несколько дней? Не хочу верить своим ушам! Несколько дней… Сумасшедшие они здесь все, что ли?

— Янки, конечно, едва ли учтут наши потребности в своих календарных планах! — вырывается у меня. Старый Штайнке лишь молча смотрит на меня.

Чувствую себя так, словно меня накрыли каменным колпаком, и спрашиваю себя: Что за черт? Почему Старик участвует в этом цирке? Значит, с нашим выходом сегодня ничего не получится?

Чтобы справиться с шоком, тащусь в клуб и прошу подать пиво. Уже первые несколько глотков быстро бьют мне в голову и приносят облегчение. Прекрасно, подождем.

Но это не честно по отношению к Томми! Они, понимаешь ли, ждут нас там снаружи и облизываются, раскрыв пасти. И вот теперь они вынуждены облизываться и облизываться и облизываться. В конце концов, они же точно знают, что у нас имеется только эта одна готовая к выходу в море лодка. И хитрят также как и всегда, рисуя себе радужные перспективы по нашему поводу. За этот жирный кусок добычи, говорю себе, идет небольшая психологическая война и выжидание на боевой позиции. То, что господа снова могли бы исчезнуть, так как мы не появляемся, как ожидалось — в нарушение их программы — на это можно рассчитывать, пожалуй, в последнюю очередь. Вероятно, они считают наше замедление неким тщательно просчитанным трюком… Едва примеряюсь с новой ситуацией, сообщают: Замена АКБ отпадает: Слишком долго! Но вместо этого необходимо срочно вынести наружу железные слитки из киля судна и заменить их благородными металлами. Благородные металлы? Наверное, медь. Но как, ради Бога, небольшое количество меди может спасти нашу окончательную победу? Следует ли медь перегрузить, например, в La Pallice и транспортировать затем по дорогам «в Империю»? Я вовсе не знаю, как рассчитывается вес киля, но могу представить себе только ужасную сумятицу: протаскивать железо через тесные люки наружу — а медь теми же тесными люками обратно — это полное безумство! И разве такое возможно, когда лодка на плаву? Да и как долго такая работа может продолжаться? Это же будет длящаяся сутками трудная работа десятков людей! Сначала все выглядело таким образом, как будто имелось только одно соображение: или выходим или остаемся! Ясно и четко! Но это постоянное проклятое метание туда-сюда стало каким-то безумием. Во всяком случае, меня не покидает чувство того, что я слишком рано уложил свои шмотки!

Наконец, мне удается поймать Старика прямо на бегу. Все, что я узнаю, состоит в том, что, скорее всего, ни аккумуляторная батарея, ни утяжелители киля заменяться не будут. Новый срок точного выхода лодки в море все еще не установлен. Возможно, мне следует весь этот театр смотреть под другим узлом зрения — иначе, чем просто театр: Здесь нас удерживают изо всех сил, с тем, чтобы только увеличивать напряжение. Охотно бы узнал, кто режиссирует в данный момент всем этим спектаклем и какая еще следующая неожиданность запланирована. Если дело пойдет таким образом, то нам никогда не выйти в море. Почти утешает лишь то, что это становится таким же увлекательным делом для Томми как и для нас: Выйдет ли последняя, способная еще двигаться лодка проклятых гуннов, из дыры — или не выйдет? С этим вопросом Томми должны жить каждый день. Из радио гремит: «Главное Командование Вермахта объявляет: Вчера в Нормандии, севернее Vire, а также северо-восточнее и восточнее Avranches противник при поддержке танками осуществил ожесточенные атаки, которые были отбиты после тяжелых боев. Несколько вражеских боевых групп, окруженных за нашими линиями обороны, были уничтожены. Также вчера в Бретани, наши подразделения оказали сильное сопротивление атакующим дальше на запад и юго-запад, вражеским моторизированным силам… Наши самолеты-штурмовики вмешивались с хорошим воздействием в наземные бои, и рассеивали колонны противника, обращая их в бегство. Ночью целями наших истребителей и ночных самолетов-штурмовиков были позиции занятые противником и его зенитные батареи. В глубоком французском тылу были уничтожены в бою 59 террористов. Массированный огонь возмездия наших ракет Фау-1 был нанесен по Лондону.» За ужином место Старика остается пустым, он не появляется в клубе и позже. Такая сложившаяся ситуация как сейчас совершенно его не устраивает: Он оказался теперь не единственным, кто должен что-то определять.

Я сижу и чувствую себя снова как пешка в игре каких-то неизвестных сил. Как страстно я бы хотел, чтобы U-730 никогда здесь не появлялась! На следующее утро узнаю, что выход назначен на этот вечер — снова на 21 час. Старик постоянно разъезжает. Только в полдень вижу его вновь.

Последний обед в столовой флотилии. Я еще раз охватываю взглядом декорации: огромная доска столешницы, покрытая белой скатертью. Большие остекленные окна, яркий свет с рейда.… Как по-другому смотрится униформа, по сравнению с тем, как она смотрелась «тогда» в La Baule. Инженеры одеты в серые комбинезоны или старые поношенные серые и коричневатые куртки. Старый Штайнке и зампотылу одеты в форму цвета хаки: почти никаких следов синей формы. Мы стали, к сожалению, очень смешанным и достаточно опустившимся сообществом. Белая рубашка и черный галстук принадлежат к униформе, но приходится напрягать взгляд, пока не нахожу обоих фенрихов: Они одеты строго по уставу. Стул доктора пуст, также и дантиста. Старик ведет себя так, словно не видит этого. С вечера я не видел этих двоих болтающих друг с другом.

Моего нового командира тоже не видно за столом. Он, скорее всего, на лодке. Возможно, у него тоже пропал аппетит. Приведя свою U-730 в базу после безумного предприятия, и узнав о новом походе, можно быть не совсем торжественным. Такая вот ирония судьбы: Поскольку он проскользнул, поскольку ему чертовски повезло, он должен еще раз провернуть подобное дельце.

«Кругом — марш!» — пароль сегодняшнего дня.

Бачковые — расставляющие абсолютно новые супницы — аккуратно одеты: белая рабочая форма одежды, как подобает. С той поры, как исчезла Тереза, трясущая своими сиськами с торчащими сосками, кажется, прошла уже целая вечность. Искоса наблюдаю за Стариком: как он черпает ложкой густой наваристый суп. Таким погруженным в мысли никогда его раньше не видел. Старику стало многое ясно из того, что произошло в течение последних нескольких недель. Теперь он, конечно, не хотел бы больше произносить пламенных речей против «гнусной клики заговорщиков» — даже с пистолетом между лопаток. Да-а.… Не хотел бы я оказаться сейчас в его шкуре. Старик молчит. Даже покончив с едой, он лишь скоблит подбородок большим и указательным пальцами правой руки и молчит. В наших с ним расставаниях всегда было что-то фатальное. Но они никогда не были грустными. На этот раз я готовлюсь увидеть хорошую мину при плохой игре. После еды, когда Старик, я в фарватере, покидает столовую, ему навстречу движется по лестнице адъютант и докладывает:

— Зубной врач застрелился!

— Какая глупость! — восклицает Старик испуганно в первую секунду. А затем спрашивает:

— Где?

— В своей комнате, господин капитан!

Старик почти выбегает из столовой. Он стремительно несется вперед. Я спешу позади, а за мной ускоренным шагом адъютант. Перед дверью в комнату дантиста образовалась группа людей. Один видит приближающегося Старика и во все горло орет:

— Смирно!

Когда я подхожу, Старик хрипло спрашивает адъютанта:

— Врача уже вызвали?

— Никак нет, господин капитан!

— Тогда живо!

И с этими словами Старик захлопывает дверь перед моим носом. Проходят минуты, пока он снова не выходит. Понизив голос, с силой говорит мне:

— Ему больше не нужен врач… Странно все это для зубного врача, — и затем, в полный голос мне: — Лучше не входи туда! Страшное свинство!

Уже в кабинете, хочу спросить Старика, что он имел в виду, говоря «…странно для зубного врача», но не осмеливаюсь. И тут, слава Богу, Старик уже без напряжения говорит: