Крепость
Шрифт:
Доезжаем до какого селения, которое относится, по-видимому, к разряду крупных. Здесь должна быть школа, а там, где школа, там обычно размещаются и солдаты. Дважды проезжаем по большой, едва освещенной рыночной площади — и, наконец, находим школу.
«Кучер» ведет «ковчег» во двор, ощупью, не спрашивая меня о маршруте. Мое воображение не обмануло: Слышу команды на немецком языке, различаю тени бойцов, а затем вижу и с десяток лиц, подсвеченных, будто огнями рампы. Знакомый запах мастики и Eau de Javel, на этот раз смешанный с солдатским запахом бьет в нос уже в дверях. Бартль недовольно ворчит, но я успокаиваю его:
— По крайней мере, здесь мы точно в безопасности. А, кроме того, у них наверняка имеются раскладушки!
Какая странная толпа: Отделение какой-то пехотной части. Фельдфебель в роли командира. Не хочу спрашивать, где размещается штаб. Наверно есть и получше квартиры, но нам подойдут и походные кровати в полупустом, отдающим эхом зале первого этажа. Вытянуться во весь рост, не снимая своих тряпок и плотно закрыть глаза: Больше ничего не хочу. Лишь спрашиваю фельдфебеля о том, какое положение вокруг. Однако он только заикается и, очевидно, не имеет об этом ни малейшего понятия. Бартль слушает наш разговор и когда фельдфебель снова исчезает, бормочет:
— Надо надеяться, он хотя бы знает, что здесь все еще Франция.
Я настолько измотан, что едва могу съесть хоть кусочек, хотя Бартль заботливо предлагает мне свои вкусные бутерброды с консервированной колбасой. Бодрствую, несмотря на то, что страшно хочу уснуть. Меня охватывает чувство того, что этот школьный зал в действительности не существует. Как мы сюда попали? В полусне все вращается словно водоворот. Такое ощущение, будто я на самом деле все еще не в себе: Я опять на борту подлодки. Во мне пропало ощущение времени: Не знаю, как долго лежу в полудреме и страдаю без сна. Но вот собираюсь с силами и пытаюсь обуздать свои мысли: К черту Вермахт со всем его дерьмом! Ни одна свинья не знает, где находится противник и где еще он сумел прорваться. К черту их хваленные Войска связи, что всегда с гордым видом проезжали на парадах на своих легких вездеходах и автомобилях, с их техническими причиндалами. А теперь? Ничего кроме путаных сообщений. Даже общевойсковые командиры не знают, какое положение всего в паре километров от их частей. А разведка? Да… было бы дело. Если бы только люди из Maquis знали, какое замешательство царит в наших войсках на самом деле, они бы, наверное, давно активировали свою деятельность. Слышу, как часы бьют полночь. Чертовски поздно! Мне остаются лишь несколько часов: Хочу ехать дальше — а точнее, пока еще темно. Бартль будит меня. Я сразу вскакиваю.
— «Кучер» уже раскочегарил! — сообщает Бартль радостно. — Мы можем сразу отправляться — сразу после завтрака.
Завтрак? Черт его знает, как Бартлю удалось раздобыть горячий кофе.
— «Кучер» уже поел! — докладывает Бартль голосом полным надежды.
— Молодцы, хорошо, — отвечаю ему с признательностью. Но от бутербродов с консервированной колбасой не могу в этот ранний час и кусочка откусить.
Во дворе слышу взволнованный гвалт черных дроздов. Они производят такой ор лишь тогда, когда видят кошку и предостерегают сородичей о враге. И в ту же минуту вижу перед дверью кошку, глубоко свернувшуюся в клубок, будто желая укрыться от стыда. Теперь весь сад наполнен яростным писком, и со всех сторон прибывает подлетевшее подкрепление. Кошка еще больше втягивается в себя. Дрозды действуют как самая настоящая система раннего предупреждения, к тому же прекрасно функционирующая. Вот то, что нам уже давно пора было бы применить! Утро поднимается серое, упрямое, мучнисто-светлое. На востоке, на фоне неба уже ясно различимы контуры деревьев, но пока еще не видны детали в полях. Нигде никого. А что это? Звук тележек! Но вроде бы рановато двигаться в путь! Из лугов поднялся легкий туман и теперь лежит там как замерший дым. Где-то очень далеко каркает ворона и получает еще более далекий ответ. Карканье звучит чрезвычайно резко и не подходит этому умиротворяющему ландшафту. Становится гораздо светлее: ex Oriente lux. Крики далеких петухов.
А теперь уже должно быть шум двух тележек, доносящийся вперемежку с кукареканьем и карканьем. Но откуда же он идет?
Чего бы ни коснулся, все сырое. Ночью должно быть выпала обильная роса. По спине пробегает озноб. Чертовски холодно для этого времени года. Какое-то мгновение думаю о лесорубах в канадских Camps: prisoners of war. Им, конечно, приходится начинать работу в самую рань; в больницах и тюрьмах тоже. И здесь мои мысли вновь улетают к Симоне: Тюрьма Fresnes — звучит ужасно в это серое утро. Притопывая сапогами, пытаюсь восстановить свою бодрость. Мне вообще требуется больше движений: Пробежать бы пару кругов — да чтобы несколько часов кряду! Когда отправляемся в путь, песок несмотря на влажность, хрустит под колесами. Этот отвратительный шум совершенно выматывает меня. «Кучер» проявляет милосердие: Он движется дальше так медленно, будто идет пешком. Я же никак не могу реально открыть глаза. Не так-то и легко рассматривать окружающую местность, с полуприкрытыми глазами. И мои уши тоже не хотят ничего воспринимать. Приходится сильно трясти головой, чтобы привести мысли в порядок. В следующей деревушке приказываю остановиться. Место выглядит совершенно пустым. Эта пустота действует угрожающе. Чувствую на себе взгляд горящих нетерпением глаз. Почему же никто не показывается? Невольно отмечаю: Навозные кучи у стены, желоба для навозной жижи, просто проходящие вдоль улицы, полуразрушенный штакетник в заброшенных садах — и нигде никого. Когда мотор стихает, с внимательным напряжением вслушиваюсь в бледный пар тумана. Лает какая-то собака — и более ни звука. Нам нужны дрова. Собака не лает, а скорее тявкает и тявкает. Между тявканьем она время от времени вставляет шакалий вой. Говорю себе: Сначала надо стряхнуть воду, а затем медленно слезть с крыши на землю. Но от усталости сковавшей ноги могу с трудом передвигаться. Озноб сотрясает меня насквозь. Даже пальцы не могу согнуть: С трудом справляюсь с ширинкой брюк. А теперь вдохнуть и выдохнуть и еще раз. Бог мой, ну и туман! А это еще что? Слышу далекое ворчание. Трактора? Мне здесь не нравится. Но когда бы мне могло понравиться быть убитым в одной из этих грязных, землисто серых французских деревень? Тру глаза, чтобы обострить зрение, и чувствую при этом крохотные зернышки. Ну, конечно, песчинки! Еще бы пару горстей песка и стали бы песочными человечками! Снова собака… Обнаруживаю мелочную лавку, но она закрыта. В окне между выцветшими рекламными листками лежат дохлые мухи. Вся улица, кажется, населена только собаками. Но, ведь кто-то же должен давать собакам корм, черт возьми!
— Дальше! — кричу Бартлю в ответ на его вопрошающий взгляд.
Теперь проезжаем мимо крошащихся каменных стен, по которым ползет кустарник. Черт побери: Вся эта запутанность ветвей, теней и камней с трудом улавливается глазом: Я совсем не понимаю, куда смотреть сначала. Кричу вниз:
— Медленнее! — успеваю лишь вздохнуть, как снова начинается открытая местность. Открытая местность и далекие луга — но на них нет ни одного животного. Украли? Или животные просто ушли?
Ковчег плывет сквозь утренний ранний молочный свет. Солнце делает туман, вместо того, чтобы подсвечивать его, ослепительно белым. Думаю, это ненадолго… Ландшафт все еще остается бесцветным — словно не совсем проснулся.
Птицы молчат. Я этого не знал раньше: Сначала играется ранний концерт, затем снова воцаряется спокойствие.
Солнце заставляет себя ждать, но я отчетливо вижу облака, плывущие сквозь дымку. У меня больше никогда не будет таких солнечных восходов как на море… Наконец, в следующей деревне, почти у самой дороги, видим группу силуэтов одетых в темное. Старики, плечи высоко подняты, головы глубоко втянуты. Недоверчивые взгляды исподлобья ощупывают нас, когда мы медленно проезжаем мимо. Явный страх сидит у них между лопатками. Решаюсь махнуть рукой… Никакого ответного приветствия. А затем нам встречается одетая в черное старуха, толкающая перед собой тачку полную серого сырого белья. Она, даже если бы и хотела, не смогла бы взмахнуть рукой в ответ: Ее вымытые докрасна руки крепко держат ручки тележки. С закатанными до локтей рукавами она выглядит решительно, не так подавленно как ее ровесники. Если бы они знали, что мы сами, с этой огромной американской каретой, находимся в бегах!
Пуститься в бега — убежать: Под этими словами я раньше представлял себе совсем иное, чем эта наша поездка — винтовочные залпы, враг за спиной. Для нас сегодня больше подходят такие слова, как: улизнуть, свалить, слинять, смыться, испариться… При этом точно знаю, насколько эта тишина и пустота окружающего нас пейзажа могут ввести в заблуждение и насколько опасной может оказаться каждая оконная ниша. Однако, кроме пристального всматривания в окружающую нас пустоту — так сильно, что глаза слезятся — я ничего не могу поделать.
Внутренним взором вижу картинки-лубки, на которых франтиреры сняли изнутри домов черепицу и выставили из люков стволы винтовки: пиф, паф! — белые клубки выстрелов на крышах! Ярость мести французов должна быть неимоверной. Расстрелы заложников ведь это же сплошное свинство! В Париже установленной нормой является пятьдесят к одному. С тех пор как я услышал такое, во мне навсегда поселился смертельный ужас. Я часто спрашиваю себя: Что бы ты сделал, если бы тебе пришлось сражаться с партизанами? Отпускал бы ты людей, принимающих у себя агентов спрыгнувших на парашютах? И как всегда даю себе один ответ: Я бы никогда не смог стать бычарой из СС или судьей кровопийцей. Настолько они никогда не смогли бы меня зазомбировать. Небо должно было бы уже стать ярко-синим, как и должно быть. Вместо этого оно белое, и белый свет слепит. Дорожная лента серая, «ковчег» серый — все вокруг нас серо или охряно-грязно. Наш серый «ковчег» вбивает серую дорожную ленту в себя. На каком-то изгибе дороги он рискованно наклоняется, однако, затем покачиваясь, быстро выравнивается. Мои члены тяжелы, словно налиты свинцом. Жаль, что в этот раз я не послал наверх Бартля. Но тогда я бы не имел ни одной спокойной минуты: Бартль слишком рассеянный. Там внизу ему, во всяком случае, гораздо удобнее. Подозреваю, что он всю дорогу спит, вместо того, чтобы держать буркалы открытыми. Было бы разбито ветровое стекло, вот это было бы дело! Это было бы надежным средством против дремоты. А чем мне это мешает, собственно говоря? Черная зависть, вот что будоражит меня. Я хотел бы тоже уметь так дремать как Бартль. «Кучер» никак не может помешать ему в этом: Он тупо смотрит прямо перед собой. И таким как «кучер» я бы тоже никогда не смог бы стать: Человек совершенно без собственной воли. «Кучер» не обижается, не задает никаких вопросов, ничего не комментирует — он всегда безмолвен, почти как рыба. Тем не менее, он наилучшим образом знает свою машину вместе с ее газовой фабрикой. Бартль ласково зовет «кучера» — «Бухарик». Звучит тепло и подходит к нему: Он и в самом деле часто имеет такой отрешенный вид, будто накирялся. Как эта война, как мировые отношения, могут отражаться в голове нашего «кучера»? Это человек, которому можно позавидовать. Для таких людей значимым и великим является тот, кого называют значимым и великим. И правильно для них то, что нужно государству, и верно лишь то, что говорит Фюрер.
Я уже узнал, что «кучер» долго работал на торфоразработках. Вырезание торфяных кирпичей, их погрузка и складывание в штабеля для сушки должно быть тяжелой, плохо оплачиваемой работой. Дитя бедных родителей. Никакого имения в собственности. Зимой «кучер» ходил на лесозаготовки. Работа в лесу, кажется, доставляла ему больше удовольствия, чем работа на болоте.
Надо было нам установить на нашем «ковчеге» нечто вроде переговорного устройства. Или минимум хотя бы связь через рупор, как на подлодке — от мостика к ЦП. Вместо этого я вынужден обходиться дурацким перестукиванием, словно при вызывании духов. Может быть, еще раз попробовать проверить реакцию на стук? А ну его к черту! Не хочу рисковать, иначе, чего доброго, окажемся внезапно в кювете и назад не вылезем… Снова пустое жилище у дороги и тут же еще одно. Полурасколотые ставни слегка колышутся на скрипучих петлях. Гаражи, депо, бензоколонки, из кранов которых уже целую вечность не течет бензин. За каждым окном представляю любопытные лица, но не могу никого увидеть. Можете замереть в ожидании, ныряю в спасительный сарказм, со своими пукалками! Громады облаков на низкой высоте стали голубыми со стальным отливом. Неужели это предвещает раннюю грозу? Почти все поля, склоны которых понижаются к дороге, уже убраны, только там и сям еще стоит четырехугольник зернового клина, словно вызывающее пятно на желтовато-сером, выцветшем брезенте небесного экрана. В полевой меже бросают тень густые живые изгороди кустов роз. Мы плетемся настолько медленно, что я могу ясно видеть налитые, оранжевые плоды шиповника.