Крест и посох
Шрифт:
— То-то же, — буркнул Славка и хмыкнул насмешливо, передразнивая: — Одухотворенная… Да с нее богородицу писать надо. Это ж Сикстинская мадонна, а ты ее с Магдалиной сравниваешь. Ладно, мир. Что с остолопа возьмешь. — И в знак того, что конфликт исчерпан, дружелюбно хлопнул по протянутой ладошке Миньки, пояснив: — И впрямь, не ругаться же нам с тобой на прощание. Пошли, Кулибин, а то я с князем нашим проститься не успею, да и дружина, поди, меня заждалась.
Всего этого Константин не видел — был занят очередной воспитательной беседой со своей дражайшей супругой, которая углядела в приобретении новой обельной холопки очередное покушение на священные устои христианского брака.
— И кого купил-то, — злобно шипела она, как растревоженная гадюка. — Ни кожи ни рожи. Одни кости, будто месяц не кормлена. И хоть бы чуток стыда у тебя в гляделках бесстыжих засветилось, так ведь нет же. Ах ты, кобель поганый! — не выдержав, заголосила она.
«Надо же, оказывается, и восемьсот лет назад неверных мужей обзывали точно так же, — лениво размышлял в это время Константин, спокойно глядя на багрово-красную от гнева супругу. — И вправду нет ничего нового под луной. Вот только одно непонятно — зачем тот, первый Константин вообще на ней женился. Неужели она когда-то была ну пусть не красавицей, но хотя бы чуточку симпатичной?!»
Он попытался представить ее юной, тоненькой и привлека… тьфу ты, чертовщина какая-то примерещилась, причем видение было еще страшнее, нежели стоящий перед ним оригинал.
«Впрочем, да, она же ханша, — вспомнилось ему. — И батя покойный то ли Котяк, то ли Котян, словом, какой-то кошак, и сын, то бишь ее брат, тоже о-го-го».
Правда, легче ему от этого не стало, и приход Славки с Минькой был воспринят им с огромной радостью и со столь же огромной досадой со стороны княгини.
А потом, уже в светлицу, ворвался взволнованный Епифан и, бухнувшись на колени, в присутствии всех принес ту самую торжественную клятву верности.
«А почему в памяти вдруг всплыла, да еще во всех подробностях, та встреча? — вдруг подумалось ему. — Только ли из-за клятвы? Да нет. Я ведь и до нее не сомневался в преданности стременного. Тогда почему? — И почти тут же пришел правильный ответ. — Да из-за сюрприза. Тогда он удался и сейчас тоже должен получиться. Только теперь это слово у меня будет в кавычках. Но это неважно. Плохо другое. Рядом из людей, на которых можно положиться целиком и полностью, только Епифан, а справится ли он в одиночку?»
Усугубляло ситуацию и то, что с другого бока Константинова жеребца, совсем рядом, скакал Онуфрий. Вести откровенный разговор в таких условиях было бы безумием.
Некоторое время все трое скакали молча, если не считать ленивых указаний князя относительно мелких подробностей. Мол, чтобы он не перепутал к завтрашнему дню одежу, да подал ему не те червленые порты, в которых он был тогда в Переяславле Рязанском, или те, в которых он сиживает на суде, а иные, которые…
Словом, молол все, что только мог припомнить, поскольку молчание насторожило бы ехавшего рядом Онуфрия.
Бедный Епифан поначалу недоумевал, затем принялся возражать, что он это все прекрасно знает, но Константин не унимался, и стременной наконец обиженно умолк, хотя и продолжал хмуро кивать в ответ.
Спустя минут десять князю помогла случайность.
Заслышав пьяные голоса со стороны обоза, вовсю распевающие какую-то веселую песню, боярин тихо прошипел:
— Не удержались, поганцы, — и обратился к Константину: — Дозволь, княже, я им задам?
— Валяй, да пропиши как следует, чтобы пусть не на всю жизнь, так хоть запомнили на пару ближайших дней, да не опозорили меня перед родичами! — крикнул князь ему вдогон, в душе благословляя этих так вовремя напившихся средневековых алкашей, и жестом призвал Епифана придвинуться еще ближе.
Тот послушно склонил голову в ожидании приказа.
— В Рязань скачи. Прямо сейчас. Только отсюда постарайся исчезнуть незаметно, чтоб никто не приметил, а особенно бояре.
Епифан от неожиданности вытаращил глаза — уж очень расходилось поведение князя, а особенно этот тон, с тем, который он слышал буквально вот-вот, секундами ранее, когда Константин говорил с Онуфрием.
А князь продолжал инструктировать:
— Договорись в том посаде, что ближе к Исадам, с кем-нибудь победнее, и завтра, как только солнце приподнимется над землей эдак пальца на три, пусть он подожжет свою избушку. А еще лучше поговори об этом сразу с двумя или тремя. За убыток сразу заплати, с лихвой. Но только чтоб дыма побольше было, желательно черного, дабы издали виднелось, а сам на рассвете скачи в Исады. Да постарайся поспеть так, чтоб там все начало полыхать именно тогда, когда ты вбежишь в наш шатер, где мы будем пировать.
— Не понял я чего-то, княже, — недоуменно уставился на него Епифан. — Зачем избу-то палить?
— Все потом поясню. Завтра. А сейчас делай, как я сказал. Главное — много дыма. Да, и в шатре ори во всю глотку: «Рязань горит!» и ничего больше. Спрашивать станут, ответь, что ты был вдали от города, потому ничего толком не видел, только густой и черный дым.
— Дак для чего все это?! — не унимался стременной.
— Потом расскажу. Только помни, что это очень важно. Может, от этого зависит моя жизнь.
Последних слов Епифану хватило с лихвой.
Коли от этого дела зависела жизнь князя, так тут и спрашивать больше нечего. Ради него Епифан был готов спалить не то что домишко в посаде, а и всю Рязань.
Не говоря больше ни слова, стременной начал потихоньку-полегоньку придерживать лошаденку, пока не отстал окончательно, затерявшись в толпе воев.
Константин облегченно вздохнул.
Его расчет был прост. Как только Епифан ворвется в шатер с воплем, что Рязань горит, его братцу будет не до резни.
Мигом взметнется на коня и поскачет в свою полыхающую столицу — спасать нажитое добро да вытаскивать из скотниц золото и прочее богатство.
Тридцать верст — расстояние немалое. Пока туда, пока назад — это несколько часов. Вполне хватит времени, дабы поведать остальным, что именно удумал его брательник.
А не поверят, можно и припереть к стенке того же Онуфрия. Расколется, никуда не денется. Да и не только он один в этом замешан, так что хоть кто-нибудь да проболтается.
А если уж начнут обвинять его самого, то всегда можно сказать, что в сговор вошел лишь для видимости, из желания побольше узнать о подлом замысле.