Крест и посох
Шрифт:
Эва, как у него все лихо выходит-то!
Казалось, вроде бы сидит его батюшка на земляном полу, прикованный на цепи, в тесном порубе, где от стены до стены и десятка шагов не будет, ан повелевает по-прежнему.
Главное же, что слушаются его точно так, как и ранее, когда он правил еще в Ожске и жил в своем терему, причем даже те людишки, кои вроде бы как состоят на службе у его лютого ворога.
А то, что неведомый сотник Стоян может проигнорировать такое повеление, мальчику даже и на ум не пришло — столь велика была, невзирая ни на что, его уверенность в отцовской силе и могуществе.
— Постой, — спохватился он. Ужасное подозрение неожиданно пришло ему в голову, и он тут же высказал его: — Я уйду, а ты как же? Ведь совсем один тут останешься, вовсе без защиты. Негоже так-то. Или ты меня попросту спасти восхотел, потому и улещаешь, яко маленького?
«Вот проницательность!» — про себя подивился Константин, на секунду замялся, но нашел достойный ответ:
— Разве я не сказал, когда ты должен уйти?
— Не-ет, — помотал головой Святослав.
— Только когда мой верный Ратьша к стенам Рязани с дружиной подойдет. Вот тогда ты ее возглавишь и будешь там вместо меня. Ну а когда град возьмешь, тогда и меня освободишь.
— Не велика дружина-то у Ратьши для такого дела. Я чаю, у Рязани стены крепкие, — солидно, тоном умудренного старого вояки протянул мальчуган и с тяжким вздохом сожаления добавил: — Да и воев у стрыя тоже в достатке.
— А вот пока ты здесь, то и займись разведкой, — предложил Константин.
— Это как же? — не понял Святослав.
— Бегай везде, шали, резвись, будто играешь, а сам в это время к стенам приглядывайся. Примечай, какая покрепче, а у какой бревна наполовину сгнили; на какой стороне воев более всего, а где их поменьше. Ну и прочее разное. Потом, когда до Ратьши доберешься, все ему и расскажешь.
— Вон как. — Глаза мальчугана заблестели от гордости и осознания важности порученного отцом дела. — Все сполню, батюшка, все выведаю.
— И еще одно. Но только дай вначале слово, что ответишь по правде, без утайки.
Возмущению мальчишки не было предела:
— Да как ты помыслить мог, батюшка, что я солгать тебе посмею? Чтоб я, да я пред тобой…
— Ну-ну, верю, — остановил его князь. — Тогда ответь: тебе сильно хотелось плакать, когда ты сюда вошел и меня увидел?
Святослав замялся, но под пытливым взглядом отца, тяжело вздохнув, утвердительно кивнул.
— Но я же все едино не плакал, — попытался он найти довод в защиту своих новых прав совсем взрослого человека, которые, как ему показалось, были под угрозой.
— Я видел, — согласился Константин и похвалил: — Ты у меня молодец. А что сознался в этом — вдвойне молодец. Порой настоящая сила в том и состоит, чтобы уметь сознаться в собственной слабости. Как раз на это способен лишь настоящий воин. Надо только знать — кому, когда и в чем.
Лицо мальчика от нежданной похвалы, причем настоящей, искренней, зарделось кумачом, но едва отец продолжил, как оно тут же стало удивленно вытягиваться, начиная с бровей, уползающих чуть ли не на середину лба, и заканчивая полуоткрытым от изумления ртом.
— Пусть князь Глеб так и думает, что ты обыкновенный глупый сопливый мальчишка. Так что слез своих, выходя отсюда, ты не сдерживай, реви от души. Пусть он совсем ничего не подозревает. Это и будет наша с тобой ратная хитрость. Понял?
— Но ведь он подумает, что я вовсе… — начал было Святослав, но Константин, не дав ему договорить, сурово перебил:
— Пусть подумает. Тем хуже для него и тем лучше для нас. Очень скоро он поймет, что ошибался, думая так. Но тут главное, чтобы он понял это только тогда, когда будет слишком поздно и ничего уже исправить нельзя, как бы он того ни хотел. А в жизни главное, сынок, быть, а не казаться. Дело не в том, кто и что о тебе подумает, кем тебя посчитает, а в том, кто ты есть на самом деле.
— А ежели я не смогу? — усомнился Святослав, но Константин был неумолим:
— Надо, чтобы смог. А заставлять себя не старайся. Просто оглянись на прощание, и слезы придут сами собой.
— Ладно, — вздохнув, согласился мальчик и, чуть помявшись, тихо попросил Константина: — Тока ты на меня не гляди, когда я… ну когда…
— Я понял, — кивнул, соглашаясь, князь. — Не буду. Ну а теперь иди. Только обними меня еще раз напоследок.
Святослав судорожно припал к отцу, неожиданно стиснув его широкие надежные плечи с такой силой, что левому, раненому, стало нестерпимо больно, но Константин, прикусив губу, удержался от стона.
На какое-то время они застыли в молчании, но после непродолжительной паузы мальчик шепнул на ухо отцу:
— Кажись, у меня получится… Прямо сейчас. — И спросил срывающимся голосом: — Рано, да?
— Самое то, — ободрил его Константин, и Святослава буквально в тот же миг будто прорвало.
Все его худенькое тельце затряслось от рыданий, столь долго таившихся где-то в глубине под самым сердцем и наконец-то выпущенных наружу, поначалу беззвучных, а затем и во весь голос.
— А теперь иди, — шепнул Константин. — Пора.
Таким несчастным, истошно ревущим, не глядящим ни по сторонам, ни даже себе под ноги, ибо лицо закрыто ладошками, и увидел Святослава Глеб.
Довольно кивнув самому себе, что его расчет оказался правильным и этот сопляк должен не на шутку растрогать отцовское сердце, он с еле заметной самоуверенной усмешкой начал спускаться по каменным ступенькам к своему брату-узнику.
Успокаивать мальчика, чего больше всего опасался Константин, он и не думал.
А Святослав все-таки выдал себя. Одним-единственным взглядом, всего на одну секунду, но выдал.
По счастью, Глеб в это время находился спиной к мальчишке и ничего не заметил, кроме легкого, почти неощутимого укола между лопатками.
Это жгучая ненависть, почти материализовавшись в узкий пучок, все-таки долетела тоненькой жалящей стрелкой до князя-тюремщика, который обеспокоенно обернулся в сторону мальчика, но там все было в порядке — сопляк, заходясь в истеричных рыданиях, горестно брел по направлению к высокому резному крыльцу. Самого его видно уже не было, но плач слышался еще достаточно отчетливо.