Крест поэта
Шрифт:
тот пастушонок, с грустною козою
на колышке, — над сталью полотна,
на сизом небе — как перед грозою.
Не будем распространенно, до банальности, исповедоваться о понятиях известных, почитаемых еще у скифов: Родина, предки, могилы, слава, тоска по природе, боязнь потерять уважение близких. Поэтесса тут, как сейчас любят говорить “чугунные авангардисты”, — старообрядчески наивна, то колос привлечет ее внимание, то ветхий и обильный бабушкин огород всколыхнет в ней забытое, милое, то быстро бегущий поезд простучит ее душу, взлетят над горизонтом фашистские истребители, сеющие
И это все — память, все — прошлое, все — Родина! От книги “Снежная гроза” веет уютом чувства, нравственной порядочностью, деликатностью слова сопереживания. Поэтесса ничего не упускает из “домашнего” мира детства, из того, что глубоко запало, залегло драгоценным и неизбывным в ее дорогу судьбы — во взрослость, в молодость, но вместе с мамой, отцом, братьями, сестрами, вместе с горькой русской степной полынью, вместе с бедою кровной земли, вместе с весною земли, со всем тем, что мучит, жжет, заставляет думать о завтрашнем.
* * *
А нашу надежду на завтрашний день никак нельзя отделить от благородной природы: мы ведь и вообразить самих себя не можем вне природы — обойтись ли нам без медленной Волги, без Байкала, без Днепра? В них — смысл нашей истории. В них — суть нашей старости. Чем сильнее обычный человек погружается ощущениями в железо, в технику, в стон самолетных турбин, в грохот колес, тем острее он слышит запах черемухи, пение иволги, шелест ветра. Особенно — ученый, занимающийся веществом: расщеплением атома, его убойными реакциями. Игорь Васильевич Курчатов, например, не мог без содрогания наблюдать, как под стальными лезвиями бульдозера захлебывается и замолкает горло родника. Деспотически заботясь о безопасности АЭС, он предчувствовал ротозейство, технологическую распущенность — трагический Чернобыль...
Любовь ко всему поющему, теплому, одухотворенному в природе не мешает человеку проникать в тайны земли и неба, в глубину морей и материков, не мешает человеку совершенствовать науку, нрав, а помогает. Человек, ненавидящий красоту и мудрую загадочность природы, ничего путевого не даст, кроме разрушения и злобы, любовь — удивление, нежность:
Но в эту ночь такая тишина
сгустилась на сердце,
во рву,
в саду глубоком,
как будто бы — последняя вина,
как будто бы последняя весна
летит во мгле, не узнанная Богом.
Чего же в этих строчках найдешь неприемлемого, неряшливого, зряшного, а тем более бесталанного? Находить плохое — тоже надо справедливо, уметь надо, не говоря уже о том, что хорошее находить надо “без камня за пазухой”.
Татьяна Глушкова счастливо сочетает, пересыпает свою поэтическую речь украинскими словами, определениями, именами, а для русской речи такое — узорчатые разбеги:
И никому не скажем, что — родней:
российское медлительное слово
иль эта, что стрекочет, как ручей,
поющая и плачущая мова.
Прекрасно найдено “противопоставление” в движениях к единству — “поющая и плачущая мова”. Прекрасно!
В книгах Татьяны Глушковой благодарные строки об Украине мы вместе с поэтессой принимаем и
Было бы лишне тут, в рядовой статье, закреплять за Татьяной Глушковой эпитеты “интернациональная”, “дружественная”, и т. д., поскольку стихи поэтессы легко и доверительно “касаются” многих наших краев, дорог и судеб.
Но и “не закреплять” опасно. Посыплются обвинения: “русофилы”, “шовинисты”, “враги перестройки”, “фашисты”...
Едва-едва я задел “конструктора” перестройки, члена Политбюро ЦК КПСС тов. Яковлева А. Н. колючим замечанием за то, что он упрятал в “огромный канадский карман почти всю нашу прессу”, как на меня обрушились “его” газеты и журналы. А “Московские новости” набросились с редким рвением: “Чем же так провинился Яковлев перед Сорокиным, что он, неверующий, вынужден обращаться аж к самому Господу Богу?” И давай наклеивать: “шовинизм”, “лозунги”, “церкви”, “погромщиков из “Памяти” и “России”, маленькой скромной газетки, давай “учить” работников ЦК КПСС, Дмитрия Барабашова и Бориса Волкова, бросивших по реплике в адрес члена Политбюро тов. Яковлева А. Н„ давай долбить: “Молясь” в компании Сорокина”, “изложили концепцию”, “хотели того или не хотели”, “я знал, что партком аппарата провел с ними беседу”, “высказал свою точку зрения”, — так Геннадий Жаворонков демонстрирует “преданность” члену Политбюро, которого я “обидел”...
Да, холопству на Руси “прилежности” не занимать!.. Не занимать ему и бесстыдства. А что я сказал? Что я натворил? Вот что: “Господи, я коммунист, но если ты поможешь, чтобы сегодня вечером Александр Николаевич Яковлев, член Политбюро ЦК КПСС, ушел в отставку, я до утра буду стоять на коленях!” Статья “Какому богу молится неверующий”, напечатанная в “Московских новостях”, в “Огоньке”, у Коротича? Коротич сидит в “огромном канадском кармане” Яковлева. Да один ли сидит там Коротич?
Подумаешь, вздохнешь среди отобранных у России газет и журналов и начнешь снова молить Бога, но уже втроем, с честными людьми вместе...
В “канадском кармане” Яковлева уместились десятки, сотни статей, сочиненных ревнивыми “защитниками”, позорящими русский авторитет и русскую душу, “защитниками”, низвергающими “по команде отца печати” лохани брани и помоев на честных русских писателей-патриотов. У “дальновидных защитников” и определение — “патриот” вызывает космополитическую рвоту: “предупредили их о возможности против них административной санкции”, “Но, по правде говоря, в телефонных разговорах с ними я не почувствовал каких-либо изменений в их позиции”, “Кому же они говорили искренне, мне или парткому?” Ничего себе, демократ! Допрос. Настоящий “гдляновский” допрос.
Подумаешь, вздохнешь, снова, среди отобранных у России газет и журналов, захваченных просионистами и сионистами, да уйдешь в природу, в думы поэтессы:
А слово, нами молвленное здесь,
единственную выбрало отчизну,
где все ему в укор — хула и честь
и пиршество, похожее на тризну.
..........................................
где все ему в новинку, косогор,
овсяных нив сухое дуновенье
и старых мыслей влажное теченье;
что и в забвенье — вовсе не позор;