Крест поэта
Шрифт:
А может быть, так нам и надо? Мы, рожденные перед войною, поседели, дети наши сделались давно взрослыми, зрелыми гражданами, а все чего-то ждем, кого-то боимся, все не смеем конкретно назвать того, кто мешает нам дать честному голосу полную высоту и свободу. А кто мешает? Давайте посмотрим ему в глаза: чьи они, эти глаза, — сестры, матери, отца, брата, друга? Чьи? Что они в нас видят? Чего они от нас хотят?
Нет, это — чужие глаза. Это — злые глаза. Это — не глаза сестры, не глаза матери, не глаза брата, не глаза отца, не глаза друга. Это — глаза недруга!
Он, недруг, учит нас языку, а сам не понимает
Пора нам собраться. Пора нам поговорить о родном, близком сердцу, дорогом, неотторжимом, пора. Никто другой не придет к нам, не скажет нам ободряющее слово, не позовет нас к самозащите, никто. Мы — сами защита. Мы сами — надежда. Сами — завтрашний день.
В книге “Традиция — совесть поэзии” Татьяна Глушкова остается верной изначальной цельности и народности искусства, она считает: богатая духовная среда, из которой вырастает и формируется художник — свет таланта, сегодняшние и завтрашние возможности и обязательства художника... Но, ведя дискуссию, подтверждая или оспаривая мысли оппонентов по поводу того или иного произведения, того или иного авторитета, Татьяна Глушкова держит уровень интеллигентности, не допуская личного равнодушия, не прибегая к искажению чужого мнения.
Разве случаен такой широкий интерес к ее статьям, очеркам, посвященным нашей литературе, нашей истории? Проникновенность чувства, острота ума, знание предмета, особая аккуратность выражения того, что кажется ей нужным, по моим наблюдениям, и дали книге “Традиция — совесть поэзии” Татьяны Глушковой заметное, отличительное место в литературной полемике.
Но почему же такая резкая реакция на книгу “Традиция — совесть поэзии” у Бенедикта Сарнова? Он восклицает: “И в статье Глушковой, о которой нам еще рано забыть, все это предстает, быть может, особенно страшно, кроваво — потому что статья бьет не по общим проблемам и суммарным явлениям, когда даже инсинуацию можно — отчего бы и нет? — объявить концепцией (“а я считаю...”), но потому, что действительно кровоточит. По людям”.
Бьет по людям? Нет, не по людям, а по тому, что нам давно надоело в иных людях, бьет по “подделке” страстей, по чужеродности, по самоуверенности, по безнаказанности, по неряшливому покою: мол, мы и есть то, что вам надо, мы и творим то, чего от нас ждут миллионы! Бьет точно, а это — слишком свежо и простудно...
Ища приема и метода посильнее уколоть, унизить талант Татьяны Глушковой, С. Рассадин, Б. Сарнов, С. Чупрынин, да и многие другие критики, “ягоды одного поля”, ловчат, хохмят, приписывая Татьяне Глушковой “учителей”, которым она подражает: то — Евтушенко, то — Мориц, то — Ахмадулину, то есть кого Татьяна Глушкова не берет за образец, не видит и не провозглашает их творчество вершинами поэтического восхождения, тем более — русского.
Станислав Рассадин даже называет подобные “подражания” “хищениями” и требует “пресечь такие хищения”!.. Какие же? Пусть Рассадину спокойно спится. Из творений Беллы Ахмадулиной оказываются “хищения” весьма “подозрительными”:
...Ужели я от памяти вольна,
Ужели я от юности свободна,
когда иду тропой твоей болотной,
моя волоколамская страна...
Не приводя никакой ахмадулинской “классики”, С. Рассадин утверждает: неотличимость, дескать, относительна, копия, дескать, заметно аляповата, стих, дескать, заметно лишен кружевной ахмадулинской прозрачности,
Далее: “Вторичность, эклектика, эпигонство — они-то и есть эстетический диалог безвременья, его застойный стиль, обернутый глазами назад”.
Вот как! Даже “обернутый глазами назад”?! Жестокость и ненависть помешали автору вовремя сдержаться, притормозить вырвавшееся на простор древнее негодование, циничный ветхозаветный яд. И “не тонкой кисточкой Левитанского, а грубоватой кистью Александра Иванова...”, — звучит комично. Красота-то какая: Левитанский, Иванов, Ахмадулина, Евтушенко, Рассадин, Сарнов, Чупрынин. Ну разве можно не подражать? Нет, не устоять Татьяне Глушковой — корифеи.
* * *
Отношение “солидарных вкусом” критиков к Татьяне Глушковой, это не просто — отношение, неприязнь к поэтессе Татьяне Глушковой, к ее словарю, ее вдохновению, ее миру, это — недружелюбие к нам, русским, к нашей российской действительности, к нашему русскому многострадальному достоинству, чуждоголосо попираемому ныне со страниц газет и журналов, радио и телевидения, в общем — тех точек средств массовой информации, где самонадеянно засели возмутители покоя, “террористы — литснайперы, глашатаи ненависти к русскому народу”...
Генрих Боровик, голубь мира, часто теряет голос от старания уличить русских в “русском фашизме”, охрип сам от лжепророчеств, теперь натаскивает сына, тренирует его в “Огоньке” на стезе советско-американских контактов. Евгений Евтушенко “собачится” с “экстремистами” из “Памяти”, а потом “доносит”, что все народно-патриотическое движение “Память”— “фашистское движение”, поскольку оно его шугануло от трибуны. Лезет, потрясая перед носом дежурного депутатским мандатом, на вечер “Нашего современника”, звонит министру МВД, закатывает истерику. Ловит “фашистов” в Доме литераторов, “гапонит” по Москве, но ни одного “фашиста” так и не выловил из русских. Утомился — навалял бумагу прокурору...
Шумят о “русском фашизме” в “Известиях”, “Московских новостях”, “Советской культуре”, “Юности”, “Октябре”, “Литературной газете”, “Книжном обозрении”, “Знамени”, “Аргументах и фактах”, а “русских фашистов” нет и нет. Кому-то скандал нужен, а “русских фашистов” нет. Кому-то в Израиль уехать пора, а “русских фашистов” нет. Кому-то еще безнаказаннее хочется усесться на русской шее, а “русских фашистов” нет.
Где они, “русские фашисты”, где? Они — под свинцовыми приговорами Троцкого, Свердлова, Каменева, Пятакова, Бухарина, Сталина, Ягоды, Ежова, Берия, Ульрихта, Кагановича. Они — под палаческими указами “вождей” и политиканов. Они, “русские фашисты”, лежат в коллективных могилах “врагов колхозной эры”, они, “русские фашисты”, лежат в колымских ледниках, добывши золото, которое еще и сегодня скупают по обедневшим ювелирным лоткам торговцы русской жизнью, изобличители “русских фашистов”. Они, “русские фашисты”, лежат в братских курганах — от Москвы и до Берлина. Сколько их лежит? Кто подсчитает? Разве мать подсчитает? Только мать — “русская фашистка”, дотянувшая до восьмого десятка лет в разоренной, ограбленной и растоптанной налогами деревне...
Мать подсчитает. Мать. Одиночество ее русское все подсчитает. Нищета ее все подсчитает. Ведь не сиониствующие молодчики будут подсчитывать, не русские христопродавцы будут подсчитывать?
Этот русский анапест, что плачет во имя любви,
в темной шали крест-накрест, живет не в эпохе — в крови.
А эпоха ему не соперница и не жена:
ничего-то не ведает в лунах и струнах она!
Это я — заплуталась в разлатых совиных лесах,