Крест поэта
Шрифт:
На Руси нерусских привечает
Русская державная рука.
Ну зачем ты смотришь волооко,
Почему ты грустная, луна,
Неужель от Пушкина до Блока
Речка жизни кровью не полна?!
Сколько сгасло по тропинам узким,
Сколько слез умыкала верста,
Потому и быть на свете русским -
Доля атамана и Христа!”
Нерусскому, загранторгашу, верим, а русскому поэту нет? Я для “голосов из-за бугра” — “фашист”. Куняев — “фашист”. Глушкова — “фашистка”. А Евтушенко, разъезжавший в форме израильского военного по казармам армии Израиля, — безгрешный лирик?.. Когда средства массовой информации перестанут “благоприятствовать”
За доллар Абрам Терц — Андрей Синявский плюнул в Пушкина, в Россию. За доллар дельцы планеты, предатели ее и наши предатели, нахамили у памятника воину-освободителю в Треп-тов-парке, за доллар не раз попытались они набросить тень на бессмертного маршала — Георгия Константиновича Жукова. Эта национальная русская душа, этот неодолимый русский характер, этот полководец века томит и злобит ненавистников нашей родной истории, нашей ратной славы. Великий полководец вместе со своими воинами отстоял Россию, а они, торгаши, готовы разделить ее на “независимые регионы”, готовы рвать ее, унижать ее, лишь бы насытить собственное чрево, тоскующее по звону долларов.
Неужели они забыли свою кровь? Неужели они забыли нашу кровь? Забыли кровь дедов, отцов, своих и наших. Жуткую войну забыли. Черный расистский ураган забыли.
Истинное поэтическое слово обязано защищать справедливость, обязано восстанавливать утраченное чувство достоинства:
Когда такая тишина витает,
такая птица горькая кружит,
как будто дух неслышно воспаряет,
а тело — где-то мертвое лежит,
я так скажу: для этих расстояний
на сорок бед — единственный ответ:
страданье не зовет себя страданьем,
разлука знает, что разлуки нет.
Стихи Татьяны Глушковой не только ничем не напоминают длинные “рифмованные бельевые веревки” Беллы Ахмадулиной, но, наоборот, — отсекают ахмадулинскую химизированную туманность первородными чувствами, ясностью, искренностью и росностью слога.
Поэтесса Татьяна Глушкова, идущая от материнской земли, от материнской речи, очень плохая поэтесса, а критик Татьяна Глушкова, болеющая за совесть литературы, за национальное сострадание к России, и того хуже!.. Недаром так ярок погромный список за 1988 год ниспровергателей Татьяны Глушковой:
1. “Знамя”, № 1, статья С. Рассадина (о стихах).
2. “Книжное обозрение”, 27 января, статья А. Щуплова.
3. “Литературная Россия”, 29 января, статья В. Сухнева.
4. “Огонек”, № 13, статья С. Рассадина.
5. “Огонек”, № 14, редакционная статья.
6. “Огонек”, № 19, статья Б. Сарнова.
7. “Огонек”, № 20, статья С. Рассадина.
8. “Литературное обозрение”, № 4, статья Ю. Богомолова.
9. “Вопросы литературы”, № 5,' статья Б. Сарнова.
10. “Юность”, № 5, статья Б. Сарнова.
11. “Юность”, № 7, статья Н. Ивановой.
12. “Новый мир”, № 8, статья Аллы Латыниной.
13. “Искусство
14. “Библиотека “Огонька”, № 36, статья С. Рассадина.
15. И мн., мн., мн. др.
* * *
Есть такое старинное слово, ныне редко употребляемое в том первозначном смысле, который оно несло, — “спелись”, слились в порыве чистосердечия и признательности мигу счастья, откровения и высоты, но тут “спелись” не ради чистосердечия, не ради откровения и высоты, а спелись — возможность-то какая дана им в нашей прессе! — для уличения, издевательства, “сметения с лица земли”, всего того, что обрекла дарованием и опытом, отстояла сердцем Татьяна Глушкова.
А почему так? Откуда берет начало эта непримиримость критиков? Что их тревожит, пугает, или — развенчивает или разоблачает?..
Татьяна Глушкова защищает ценности, отобранные из веков и охраняемые веками, ценности, дразнящие чужое хищное око, и, казалось бы, ее надо приободрить! Ведь, скажем, сколько сейчас оборотней расплодилось, готовых все родное осмеять, унизить, продать, развеять? Но не замечают. Не гневаются. Почитайте Владимира Войновича в “Вечерней Москве” (1989, апрель, с. 3):
“У меня сейчас пятнадцатилетняя дочь. В Германии она росла, общалась с подругами, они вместе смотрели кино, читали книги. Она прекрасно знает немецкий, лучше русского. Вправе ли я решать за нее? Она даже Чонкина все норовит прочитать не на русском, а на немецком — а печатался он на двадцати пяти языках”. Вот так нужно “русскому” человеку детей своих воспитывать! Чтобы и они, следуя отцу, заявляли: “Мне Галич нравится больше всего как сатирик, его песни о Климе Петровиче, репортаж с футбольного матча... А вообще из бардов больше всего люблю Окуджаву”.
И, разумеется, Войнович любит своего Чонкина, ведь это же — Василий Теркин, Ходжа Насреддин. А сам Войнович? Гений. В 1974 году его исключили за Чонкина, героя его романа, из Союза писателей СССР, а сейчас в Шереметьево, в аэропорту, в спину Войновичу благоговеют, восклицая и тыкая пальцами: “Это же Чонкин! Давай снимать фильм! Давай ставить пьесу! Еще пиши!” Догоняют. Лебезят перед “гостем”, метут пыль хвостами.
И Эльдар Рязанов снимает Войновича во дворе СП СССР, как дом с памятником Льву Толстому... Во дворе, где “сейчас, как на одном из оживленных европейских перекрестков, мы встречаем Наума Коржавина и Андрея Синявского, сына Переса Маркиша — Давида. Парадокс ли?”. Нет. Не парадокс. Торжество! Безоглядное. Парадокс — если бы о творчестве Татьяны Глушковой, русской поэтессе, заговорили, кагально и “спевшись”, те, кто ее громит за чистоту и верность, громит за русское призвание и совесть.
Не раз мне приходилось задумываться о том, что многие наши газеты и журналы, радио и телевидение рабски встречают псев-догениев, любителей иноплеменных “спецголосов и спецэкранов”. Доморощенное лакейство, космополитическое блудоюдство, гвалт тех, кто “по службе обязан” создавать вернувшимся “из-за морей и океанов” победный шум, ореол мученика вокруг диссидентствующей головы, создавать “статус” неприкосновенности у нас и в мире, — противны.
Зачем Татьяне Глушковой боль родной земли? Зачем ей ссоры с нашими критиками? Пусть поучится у Войновича, как работать, как обделывать дело! Ненависть к русскому человеку, к русской земле, к русской песне, даже к русской женщине Войнович не скрывает, а нахально хвастает ею, демонстрирует ее грубо и неприкрыто, уличая в “связи” чонкинскую знакомую с Борькой-кабаном. Есть же предел маразму, предел подлости или же их нет? Судя по Войновичу — нет.