Крики в ночи
Шрифт:
Мы оставили Шалендаров одних, тупо уставившихся друг на друга, в тесной гостиной, где хоть тикали часы и порхала в клетке зеленая канарейка.
— 29 —
— Так, — сказал в конце концов Ле Брев. — Будем продолжать?
Он повернулся ко мне:
— Ну что, нет обуви? И психа с ножом тоже нет?
— Я видел и то, и другое.
— В таком состоянии всякое может померещиться… — он посмотрел на Эмму. — Что скажете, мадам?
Но я был не менее упрям, чем старый Шалендар.
— Послушайте, говорю вам, что я все это видел. Две пары обуви. Обувь моих детей.
Ле Брев аккуратно вытер руки о пестрый шелковый платок. Его люди выжидающе сгрудились рядом.
— Как насчет подвала? — спросила Эмма.
— Ну что ж, хорошо. Мы обыщем все пристройки и подвалы.
В полицейских машинах были припасены освежающие напитки, термосы с кофе и печенье, и мы сделали небольшой перерыв, перед тем как продолжить осмотр. Дом как-то давил на нас, душил, и даже Ле Брев, казалось, хотел глотнуть свежего воздуха. Он вышел и встал рядом со мной на деревянных ступеньках, как всегда, замкнутый и подозрительный. Эмма куда-то исчезла.
— Месье, должен вас предупредить, что я не отказался от своих подозрений.
— Говорю вам, что я видел здесь их обувь. Клянусь Богом.
Он пожал плечами и пробормотал:
— Говорить легко. Я все же найду основание, чтобы остановить поиски и отозвать людей.
Вернулась Эмма и включилась в разговор:
— Это будет глупо.
— Почему, мадам?
Я видел, что, несмотря на теплый воздух и накинутый поверх летнего платья жакет, ее пробирала дрожь.
— Не знаю. Просто предчувствие.
— Я полицейский, а не медиум.
Но я видел по его глазам, что он чувствует себя не в своей тарелке и что Эмма попала в точку. Он нахмурился, поднялся и позвал своего верного Клеррара.
— Думаю, нам лучше начать сейчас, до того как стемнеет. Пристройки и двор. Собери ребят и попроси прислугу помочь.
— Но мадам платит им…
— К черту мадам! — выругался он раздраженно.
Мы начали с подвалов, в которые вела деревянная лестница позади дома. Они были выложены кирпичом, сухие и пустые, в них валялось несколько старых досок, встроенные стеллажи для винных бутылок были поломаны. Возможно, когда дом построили, это помещение использовалось как холодная кладовая для хранения сушеного мяса и фруктов, а затем, в дни процветания, его переделали в винный погреб, сейчас же оно представляло собой каменную пещеру с огромными пауками, которые оккупировали темные углы, — подземный склеп, склад старого дерева и пустых бутылок. Я взял одну, чтобы прочитать этикетку давно исчезнувшее „Шато Лафит“ 1953 года.
Никаких следов в подвале. Никакой обуви.
Мы вышли наверх и направились к пристройкам, находившимся с другой стороны двора. Некоторые из них когда-то были конюшнями, затем их перестроили в примитивные гаражи. Повсюду виднелись масляные подтеки, но на стенах все еще висели конские сбруи с именами лошадей: Ча-Ча, Руж, Бель. Ле Брев осмотрел все детально и приказал своим людям составить список вещей, которые недавно находились в употреблении или казались более или менее новыми: дезинфицирующая аэрозоль, большой флакон гербицида, серебряная блестящая вилка, на которой еще сохранилась этикетка.
— Я спрошу Шалендара, зачем он все это купил.
Но главного мы не достигли, детей не нашли. Передо мной вставала стена беспросветного отчаяния, от которого становилось не по себе.
Эмма придерживалась моей позиции.
— Ты все так же уверен?.. — прошептала она.
— Уверен.
Она сжала мою руку:
— Тогда скажи им, чтобы продолжали.
Я видел, что Ле Брев по-прежнему наблюдает за нами, стоя чуть позади своих людей, пока они открывали двери — все помещения не запирались.
— Полицейская работа на девять десятых состоит из рутины, — вздохнул он. — Проверять. Записывать. А это все требует времени.
Эмма согласно кивнула, и на его лице отразилось что-то вроде благодарности. Инспектор выкрикивал дальнейшие команды:
— Давайте ребята, надо довести все до конца! — Он обернулся и объяснил мне. — Я их подбадриваю.
Они забирались на крыши зданий, где кровля могла их выдержать, и шарили палками в колодце, который обнаружили в дальнем конце двора. Он был забит кирпичом и всяким старьем, должно быть, использовался некогда как выгребная яма.
Де Брева это не устроило.
— Спуститесь вниз и вытащите все, что там есть, — скомандовал он.
Им потребовалось несколько часов, чтобы добраться до дна колодца. Они ругались, но продолжали копать, извлекая на поверхность строительный мусор, сохранившийся со времен возведения дома и переложенный всякой всячиной: кожаными футлярами, почерневшими от воды, проржавевшими кусками железа, велосипедными колесами, пружинами от кровати, какими-то осями, дырявыми ночными горшками, разными деревяшками, рассыпающейся тканью, побелевшими и иссохшими бычьими костями. Были там еще череп кота, сломанная винтовка, одно золоченое кольцо, как оказалось, от карниза, маслобойка, заводной ключик, части сломанной газонокосилки.
Все это они разложили на сухой земле, будто археологические находки — все со своими бирками и все занесено в опись.
Ле Брев приказал принести мощные фонари, так как уже сгущались сумерки.
— Продолжайте, — попросила Эмма.
Он попросил вернуться чету Шалендаров. Супруги, женщина в черном и старик в потрепанном сером костюме, переминались с ноги на ногу и нервно сжимали руки, с опаской глядя на маленького делового инспектора.
— Когда проснется старая госпожа? — поинтересовался он.
— С минуту на минуту, месье. Когда станет совсем темно.
Казалось, что мадам Сульт предпочитает жить в сумеречном мире, где никогда не наступает день, и бодрствует только в то время, когда ей не приходится взирать на белый свет.
— Так она еще спит?
— Да, месье.
— Хорошо. Побудьте возле нее. Дайте мне знать, когда она откроет глаза.
Мадам Шалендар состроила гримасу и, хромая, удалилась, опираясь на руку супруга. Неразговорчивая, замкнутая пара.
Наконец Эмма сказала: