Крики в ночи
Шрифт:
— Накройте его одеялом. Мы вызовем врача и инспектора. У Шалендаров должен быть телефон.
Один из жандармов остался у тела. Мы с Эммой и второй жандарм взбежали по ступенькам и понеслись по другому коридору в комнаты Шалендаров. Я забарабанил в дверь.
Послышался слабый голос старика, которого мы разбудили, затем он открыл дверь и уставился на одетого в форму полицейского, и я почувствовал запах алкоголя. Шалендар напился.
Я взял его за грудки и стал тряси.
— Была здесь Эстель Деверо?
Сам того не сознавая, он покачал головой. Озадаченное выражение его лица при свете фонарей, должно быть, было неподдельным. Он увидел сзади меня Эмму.
— Не понимаю, месье.
— Включите этот чертов свет!
— Мадам говорит, что мы должны экономить. Она не любит много света.
— Включите свет!
Неохотно он подчинился, повернув выключатель на щитке в кухне. Желтый свет залил наши лица, а Шалендар в свете стал еще меньше и совсем дряхлым, лоб его покрылся от напряжения морщинами.
— Телефон? — спросил я. — Где телефон?
Он молча указал на гостиную позади себя, где все еще стояли на столе остатки вечерней трапезы и бутылка вина.
Жандарм пошел к телефону, а мы с Эммой повернулись к Шалендару:
— Дочь мадам? Ее зовут Эстель?
— Кто она? Кто? — Я колотил его спиной об стену, пока он не открыл глаза.
— Елена… — пробормотал он.
— Хорошо. — Я смотрел в его испуганные глаза. — Была ли здесь Елена Сульт?
Он сглотнул. Кивнул головой:
— Два дня назад, месье.
— Два дня?
— Да, месье. — Ему не представляло труда вспомнить это. — Вечером.
— Боже мой!
Она, должно быть, поехала сюда сразу же после того, как мы расстались, после нашей совместной поездки, когда мы не смогли проникнуть дальше ворот. Расставшись со мной в Понтобане, она, как видно, помчалась назад. Шалендар сам впустил ее в ворота, она сидела в машине, взятой напрокат. Она была в большой машине, сказал он, а не в маленьком зеленом „ситроене“, на котором обычно ездила. За детьми ли она приезжала и живы ли они сейчас?
Когда я отпустил его, он упал в кресло и закрыл голову руками.
— Что она хотела?
— Я не знаю, месье.
Она, наверное, поняла, что игра окончена, после того, как я посетил Гурдон. И какая игра: заговор вместе с полоумным братом — выкрасть и спрятать детей. И затем шок от встречи со мной, от необходимости взять у меня интервью, оттого, что я попросил у нее помощи.
Вопросы роились у меня в голове. Но зачем, зачем, зачем?
Я стоял, пораженный двойным открытием, узнав, кто она такая и что сделала, уверенный, что теперь что-нибудь найду: тела, улики, моих детей. Но где?
Вернулся молодой жандарм:
— Инспектор выезжает немедленно. Со „скорой“.
Я помню, что рассеянно кивнул, но после этого момента не могу восстановить последовательность событий. Должно быть, мы пытались выудить еще что-нибудь у Шалендара. Жандарм тоже вспомнил женщину с серебристыми волосами, которая подъехала на „пежо-604“. Шалендар попросил их пропустить машину. Она казалась очень спокойной, когда через час уехала с каким-то грузом на заднем сиденье.
— С грузом?
— Под одеялами, месье.
Меня тоже так вывозили отсюда. Никому не разрешалось интересоваться, что происходит на территории имения Сультов. Таков категоричный приказ самой мадам. Жандармы тогда отдали честь и открыли ворота.
— А под одеялами были живые люди?
Шалендар лишь пожал плечами.
Господи Боже!
— Когда приедет инспектор?
— Через час. Может, чуть позже.
Даже при таком раскладе я не мог ждать, независимо от того, что ожидало меня. Я повернулся к жандарму:
— Вы пойдете со мной?
Это был смелый молодой человек с пышной копной волос, но я видел, как на него подействовала мысль о старухе и трупе с черепом вместо лица. Его уже вырвало, но он все же оказался хорошим парнем.
— Да, месье, — ответил он.
Мы оставили Шалендара в его кресле и включили полный свет. Особняк засиял всеми окнами. Я постепенно успокаивался, видя, как тени отступают в ночь, пока мы под ярко горевшей люстрой пересекали холл, где гулко отдавались наши шаги. Даже лестница выглядела менее внушительно и не такой угрожающей.
Мы вернулись в комнату старухи, ни разу не посмотрев на тело, лежащее под одеялом. Когда подошли ближе, почувствовали знакомый запах, он ударил в нос еще в коридоре, этот стойкий запах разложение.
— Надо спешить, — настаивала Эмма.
— Господи! — произнес молодой жандарм, зажимая нос рукой, в другой был пистолет.
— Здесь нечего бояться, — подбадривал я его.
Я знал теперь, что это был за запах, или, по крайней мере, думал, что знал: запах всех концентрационных лагерей на земле, старых испражнений, засоренной канализации и человеческой деградации. Запах темной подземной тюрьмы, куда не доходит ни одного глотка свежего воздуха.
Полицейский толкнул ногой дверь, и мы вошли в комнату.
Мадам Сульт по-прежнему лежала на кровати, она заснула, как будто вся ее сила уже выдохлась. Сиделка натянула на себя одеяло и сидела рядом на единственном стуле, сгорбившись и держа высохшую руку своей подопечной. Она едва пошевелилась, когда мы вошли, и слышалось хриплое дыхание, вырывавшееся из груди спящей.
Для нас обе женщины теперь не имели значения, и мы даже не посмотрели в их сторону. Что бросалось в глаза, так это половики, которые я сдвинул во время схватки с Анри. Половики, которые были очень аккуратно разложены на отполированных досках, испачканных бумажным пеплом в тот раз, когда я впервые попал сюда. И теперь я понял почему: и горелая бумага, и половики служили лишь для того, чтобы скрыть доски. Во время моего визита бумагу жгли для того, чтобы заглушить смрад или, возможно, чтобы навести пришедших на мысль о болезненном влечении к поджогам. Они знали, что приедет Ле Брев, и вымыли голые доски. И постелили сверху свежие половики.