Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма
Шрифт:
Шерстяные джемперы от Pringle были для меня обязательной униформой, хотя к тому времени, когда я начал наряжаться, ромбовидный узор уже вышел из моды, что очень жаль, потому что мне нравилось, как он выглядит. Тем не менее у меня были джемперы от Pringle с блочным рисунком, а также несколько однотонных джемперов. <…> Больше всего мне нравились джемперы от Lacoste. Они были таких же чистых пастельных тонов, что и Pringle, моими любимыми были лимонный и розовый [249] .
249
Rivers 2007: 73. Болельщики клуба Chelsea также были известны как «парни в Pringle» — отсылка к джемперам их любимой марки. См.: Allan 2004: 84.
Сочетание современного с традиционным, профессионального с рекреационным, а также травестия индикаторов классовой принадлежности — все это привело к появлению образа, который был одновременно инклюзивным и эксклюзивным. Одежда позволяла группе хорошо вписываться в социальную среду на вестиментарном уровне и одновременно наводить ужас на потенциальных противников [250] . Быть хорошо одетым значило быть крутым парнем, а потому вестиментарные маркеры, до этого ассоциировавшиеся с феминностью (розовые свитера, мягкие виды спорта, популярные у среднего класса, такие как гольф, поло и теннис), утратили свой прежний смысл. Благодаря
250
Brown & Harvey 2002.
251
Waddington 1992: 120; см. также: Spencer 1992: 40–48, 47.
Сейчас каждая собака считает, что смыслит в моде, но тогда если ты наряжался (в стиле «кэжуал»), то выглядел как фрик, особенно в шахтерском поселке. Помню, мы с приятелем зашли в паб, нас было всего двое таких на всю деревню, и у меня была прическа «рыбий хвост», на мне были толстовка Boss, джинсовая рубашка, широкие брюки Levi’s и кроссовки Nike Joggers. А они стояли там в своих приспущенных штанах и думали, что я слишком расфуфырился, но в этом и заключалась половина веселья. Ты выглядел по-другому, совсем по-другому. Все они были работягами, которые упарывались за дерьмовую зарплату на каком-нибудь дерьмовом заводе, спускали все деньги и били друг другу морды. Странное дело, мы и сами были не против пособачиться, но мы думали, что собачимся стильно. <…> Мы не знали, чего хотим, но знали, что вот это — не оно [252] .
252
Thornton 2003: 130–131.
Поведение Века в целом характерно для представителей рабочего класса, присваивающих и адаптирующих специфическую брендовую одежду. Однако идея отличия, бегства от ограничений, налагаемых традиционным образом жизни в Британии после Второй мировой войны, — классическая черта субкультуры [253] .
Как утверждают исследователи субкультур [254] , одежда, наделенная символическими функциями, представляет собой код, который считывается членами определенного сообщества и отличает его представителей от всех, кто в это сообщество не входит [255] . Это своего рода форма сопротивления, которая приобретает ритуальный характер в той мере, в какой она является коллективной деятельностью, имеющей политическую цель: вернуть себе то, что было утрачено [256] .
253
Wagg 1984: 204.
254
См., например: Cohen 2002; Hebdige 1979.
255
Hewitt & Baxter 2006: 177. Авторы утверждают, что в стиле футбольных «кэжуал» находили принципы конспирации и элитизма, заимствованные из субкультуры модов. См. также: Hough 2007: 38–41.
256
Cohen 2002: 146–202.
Pumas были бизнесом, как и Reebok с британским флагом, напоминавшим, что ты — представитель белого рабочего класса Великобритании, и в этом, черт подери, плохо все. Но Adidas был отцом-основателем спортивной обуви и до сих пор им остается [257] .
Поведение «кэжуалов», однако, можно рассматривать и как проявление более широких культурных тенденций. Демонстративное потребление и позерство в сочетании с актами насилия напоминает постмодернистский карнавал, противостоящий социальной норме. С. Вудворд пишет:
257
Hewitt & Baxter 2006: 184.
Идентичность, выражаемая посредством одежды, формируется как результат взаимоотношений между индивидуумом и специфическими социальными группами, она предполагает одновременно способность вызывать доверие, демонстрировать принадлежность и выделяться. Человек стремится и быть, как все, «вписываться» в социум, и дифференцироваться от него, поскольку идентичность обретается в процессе осознания себя отличным от других [258] .
В случае с субкультурой «кэжуал» дифференциация подразумевала переосмысление досуга и освоение новых социокультурных подходов к спортивному зрелищу. Парадокс заключается в том, что в 1980-х годах досуг в целом стал более приватным и коммодифицированным [259] . Чтобы посмотреть футбол, не обязательно было идти на стадион: можно было остаться дома и включить телевизор. Телетрансляции позволили маркетологам, в сотрудничестве с ведущими игроками, использовать футбольные матчи для продвижения брендовых товаров, что, наряду со зрелищными шоу в перерывах, делало матчи еще более визуально привлекательными [260] . Кроме того, футбол, пользуясь термином Я. Тейлора, переживал процесс буржуазификации: клубы боролись за болельщиков из среднего и обеспеченного рабочего класса, а игроки становились все более профессиональными. Пропасть между футболом и широкими массами зрителей росла [261] .
258
Woodward S. Standing Out as One of the Crowd / Ligaya Salazar, Fashion and Sport. United Kingdom: V&A Publishing, 2008. Р. 67.
259
Bale 1993: 43.
260
Waddington 1992: 136.
261
Murphy et al. 1990: 39.
В тот же период авторитетные периодические издания развернули дебаты о маскулинности, привлекая внимание к феномену, который П. Бурдьё назвал бы культурным кризисом: речь шла о сложном процессе взаимодействия с меняющимися системами социокультурной классификации, результатом которого стало переосмысление устоявшихся позиций и точек зрения [262] . Размывание гендерных границ, трансформация представлений о сексуальности и образе жизни — все это предоставило медиаиндустрии и модным домам возможность эксплуатировать новых потребителей и разрабатывать новые продукты. Например, «кэжуалы» массово читали журнал The Face, посвященный моде и культуре и предназначенный для «авангардистов» [263] ,
262
П. Бурдьё, цит. по: Mort 1996: 15.
263
Термин, использовавшийся в маркетинговом отчете сети рекламных агентств McCann Eriсkson 1984 года, посвященном мужской моде (с. 15–16).
264
«Новый мужчина» — это, по сути, рекламная концепция, отражавшая актуальные представления о маскулинности. Составляющие «прежнего» мужчины (отцовство, статус добытчика, спортивная доблесть, конкурентность, сила и так далее) сочетались здесь с некоторыми «феминными» чертами: заботой, нарциссизмом и демонстрацией сексуализированного тела. Хотя уже в 1960-х годах мужчины вновь начали эксплуатировать модели поведения, заставляющие вспомнить о денди XVIII века, а молодежные группы и субкультуры обнаруживали склонность к вестиментарному нарциссизму, для предыдущей части XX века не характерную, лишь в середине 1970-х годов откровенно сексуализированная мужественность превратилась в мейнстрим. Примеры можно найти в популярном кинематографе, например в фильме «Американский жиголо» (American Gigolo, 1980), где Ричард Гир демонстрирует предельный нарциссизм, или в фильме «Лихорадка субботнего вечера» (Saturday Night Fever, 1977) со стильным и откровенно сексуальным Джоном Траволтой. Герои этих фильмов хорошо знали, насколько они сексуальны и привлекательны, и осознание этого факта во многом определяло их идентичность.
В процессе конструирования нового мужчины мода виделась способом презентации персональной идентичности или обретения легитимности посредством потребления определенных товаров и демонстрации тела [265] .
Я поддался брендовому безумию, которое владело «кэжуалами». Вокруг меня все были такие. Нужно было соответствовать. Ты был либо Casual, либо State (то есть in a state, в разобранном виде, плохо одет) [266] .
Это признание демонстрирует значимость потребления и демонстрации культурного капитала в рамках культуры «кэжуал» [267] . Зная, что носят члены группы и одеваясь соответственно [268] , или даже, возможно, задавая новые тренды, например вводя в оборот новую заграничную моду, можно было занять достойное место в групповой иерархии. Речь идет о ярко выраженной внеклассовой разновидности демонстративного потребления [269] . Идентичность обреталась и транслировалась посредством публичной демонстрации роскошных вещей, особенно в контексте досуга; важную роль играло и ритуальное поведение [270] . Можно сравнить эту разновидность маскулинной потребительской практики с практиками американских гангстеров, исследованными Б. Осгерби: в этой среде явно прослеживалась связь между чувственным удовольствием и индивидуальной самореализацией, с одной стороны, и отвержением или пересмотром социальных норм, с другой [271] . С этой точки зрения футбольного «кэжуала» можно рассматривать не как бунтаря против мейнстрима, а как продукт тэтчеристской доктрины невмешательства, то есть как представителя эгоистичного и культурно осознанного нового рабочего класса [272] .
265
Entwistle 2000: 174 (Энтуисл 2019: 184); Nixon 1996: 167–168; Craik 1994: 190.
266
Hewitt & Baxter 2006: 200.
267
Willmott & Nelson 2003: 66–72.
268
Thornton 2003: 70.
269
Shields 1992: 100.
270
Benwell 2003: 60–62.
271
Osgerby 1998: 64.
272
Hough 2007: 268.
Я напялил новый прикид. Как и положено с новой тряпкой, я рассматривал себя в зеркале, вертясь в разные стороны, заглядывая через плечо, чтобы посмотреть, как я выгляжу со спины. Как, нормально? Мы, мужики, хуже чертовых баб… [273]
Вновь обретенное самосознание и сексуальная осведомленность, которую обнаруживает свидетельство Кинга (см. выше), подразумевают, что мужское тело становится локусом потребления, инструментом перформативной сексуальности, одновременно нарциссической и желанной. Агрессивный и конкурентоспособный мужчина превратился в раба брендов. Он по-прежнему демонстрировал приверженность маскулинному идеалу — но теперь одним из оснований его власти служило потребление товаров и знание моды [274] .
273
King &n Knight 1999: 57.
274
Martin & Koda 1989: 26.
Пристрастие британских футбольных фанатов к люксовой спортивной одежде в 1980-х годах представляло собой экспрессивную реакцию на целый ряд современных социокультурных проблем. Обретенная заново классовая идентичность, находящая выражение в принадлежности к футбольному клубу, а также реанимация характерной для рабочего класса идеи о необходимости борьбы за свои убеждения, территорию и достоинство, в сочетании с корреляцией между насилием и развлечением, поставили ребром вопрос о том, что значит быть мужчиной в постиндустриальном мире, где безработица — насущная проблема. Присваивая себе идентичность рабочего класса, молодые люди обретали голос, не слышный ранее. Реапроприация эксклюзивной одежды для отдыха парадоксальным образом коррелировала с ростом безработицы: досуг всегда был уделом богатых, тех, кто мог позволить себе заплатить за него. В случае же с «кэжуалами» одежду элиты надевали молодые люди, обреченные на вынужденный досуг. Их вестиментарные практики прекрасно демонстрируют сущность потребительского товара в постмодернистскую эпоху: это флюидный феномен, приобретающий значимость в силу присваиваемых ему культурных кодов и тесно связанный с двумя ключевыми для эпохи конца XX века факторами идентификации: классовой принадлежностью и потреблением. Спортивная одежда ассоциировалась не только с институциональной конкуренцией и досугом, но и с прямо противоположными явлениями — отказом от нормативности и антиобщественным поведением. Она позволяла одновременно вписаться в социум и выделиться из него, а ее символические коннотации (скромность, конформизм, бунтарство) переосмыслялись в соответствии с новыми задачами. Мода для «кэжуалов» означала предвкушение действия и готовность к нему. Волк облачился в овечью шкуру, и овцы знали об этом.