Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма
Шрифт:
Мужчины реагировали на внешний облик Клары: им не понравились ее талия, подчеркнутая тугим корсетом, недостаточно прикрытая грудь и черные волосы. Поскольку героиня этой истории была одна, мужчины из фургона напали на нее, давая понять, что ее версия феминности не только дефектна, но и нежелательна, что ей здесь не место. Они сделали это, буквально отрезав ее от города фургоном, убрав квир-субъект из поля зрения. В результате Клара утратила телесный контакт с городом, попала в ловушку, стала невидимой для других. Город, в котором она жила, стал иным, а обычная поездка превратилась в опасную ситуацию, которую Клара не могла контролировать; ее действия теперь определялись другими людьми. Отрезав Клару от города, нападавшие лишили ее права на саморегуляцию; мужчины подошли к ней слишком близко, вторглись в ее пространство и телесность [307] .
307
Goffman 2010: 51 (Гоффман 2017: 82, 85–86).
Женственный
Место, где произошел инцидент, было знакомо Кларе с раннего детства; тем самым, нападение прочно интегрировалось в сложившийся у нее образ города, переплелось с ее воспоминаниями. Стокгольм стал для нее неоднозначным локусом, в котором присутствует одновременно несколько дискурсов (иногда противоречащих друг другу). Насилие теперь закрепилось в памяти Клары о городе, и последний приобрел новые коннотации, придавая иной смысл представлениям девушки о Стокгольме.
Нападение на Клару выглядело оправданным в рамках нормативного дискурса, не допускающего существования ее версии феминности — тугого корсета и черных волос. Мужчины, носители доминирующего гендерного дискурса, предприняли попытку исправить ситуацию, заставить Клару осознать свою ошибку. Два разных дискурса столкнулись, и это привело к тяжелым последствиям для девушки, бросившей вызов нормативной версии феминности. Клара ощутила это столкновение буквально физически, когда банка ударила ее по голове. Вторжение в личное пространство и унижение должны были заставить ее осознать свою девиантность. Используя слова «коммунистка» и «феминистка», мужчины давали понять, что рассматривают эстетику Клары как политическую и субверсивную стратегию, которая вызывает у них откровенное презрение. Оскорбления звучали как обвинение, а нанесение физического вреда было сильным высказыванием против квир-поведения; мужчины заявляли о своем превосходстве, претендуя на пространство, которое Клара считала своим. Улица, где это случилось, являет собой продолжение дискурсивных тел всех трех индивидуумов, что объясняет эмоциональный накал: все участники конфликта боролись за право на существование.
Клара говорит, что подобные ситуации в ее жизни не редкость. По ее словам, они влияют на образ города, в котором она живет, и на траекторию ее передвижений; случившееся в прошлом определяет, куда девушка направится в будущем. Прошлое, настоящее и будущее города сливаются воедино, непрерывно и динамично меняя отношение Клары к родному городу. Стокгольм полон не только квир-возможностей, но и опасностей, или, говоря словами феноменолога С. Ахмед, «вопрос ориентации — это… не только вопрос пространства» [308] . Клара избегает мест, ассоциирующихся с риском, и предпочитает более комфортные локусы. Она не знает, где на самом деле опасно, а где спокойно, и опирается на ощущения и воспоминания о том, что с ней случилось раньше. Это своеобразный компромисс: не желая менять внешний облик, Клара выбирает новые маршруты для перемещения по городу.
308
Ahmed 2006: 20.
Интересно, что по той же улице, где мужчины напали на Клару, пролегает маршрут стокгольмского прайд-парада. Сама по себе улица нейтральна, но она приобретает разные смыслы в зависимости от того, какие акторы на ней появляются, как они относятся друг к другу и какие дискурсы производят. Клара сама участвовала в прайд-параде, поэтому теперь улица связана для нее с двумя принципиально разными воспоминаниями: одно из них ассоциируется с травмой, другое — с валидизацией:
Клара: И тогда я заметила, что там было, если я продвигалась чуть дальше, я неожиданным образом начала ассоциироваться с чем-то иным, не с женщиной. И это было очень рано, я получила первые туфли на высоком каблуке от моего парикмахера-гея, и я почувствовала сильную связь с феминностью такого рода. Это ощущалось, как пластик, не было ощущения, что это как-то связано с потоком менструальной крови.
Филип: Надо же.
Клара: Я чувствовала себя сильной, и особенно во время прайд-парада в 2005 году… На мне был корсет, перчатки и туфли на высоком каблуке, и я была так офигенно счастлива. И я почувствовала себя собой. Это все фейк, это все пластик, это я.
В нарративе Клары искусственная и биологическая материи не различаются; «фейк» и «пластик» определяют ее тело так же, как биология, и даже в большей степени, поскольку культурные артефакты, в ее понимании, разрушают связь между природой и воображаемой феминной аутентичностью. Она отождествляет себя с искусственными объектами (корсет, высокие каблуки); с их помощью она осмысляет природу тела как постоянно меняющуюся и использует перформативные возможности телесных материй. Тело рассматривается как процесс, в котором взаимодействие артефактов и феноменов конструирует смысл и контекст. Такая оптика подразумевает открытое сопротивление гетеронормативным дискурсам; особенно это заметно, когда Клара говорит об отказе от менструальной крови в пользу объектов, определяемых как «фейковые». Она не отрицает, что кровь тесно связана с феминностью, однако феминность, с которой она идентифицирует себя, иная; синтетический материал освобождает ее от бремени биологической природы. В понимании Клары не существует единственно возможной версии феминности; их несколько, и ни одна не стабильна и не постоянна. Акцент на внешних объектах — способ визуализировать это представление; сосредоточив внимание на вещах, пребывающих вне тела, и инкорпорируя их, Клара демонстрирует подвижность категории пола, достигаемую посредством телесной и материальной перформативности.
Вещи, о которых упоминает Клара («корсет, перчатки и высокие каблуки»), в нашей культуре часто фетишизируются. Силу фетишизированного объекта невозможно понять в рамках обычной причинно-следственной логики; она волшебная или магическая, она создает разрыв между реальным объектом (его формой, материалом и размером) и приписываемыми ему смыслами.
Философ Б. Латур критиковал традиционное представление о фетишизированных объектах, утверждая, что жесткое разделение реальности и фетиша вводит в заблуждение. Вместо того чтобы усматривать в объекте две разные категории («факт» и «фетиш»), мы должны рассматривать его как единство («фактиш»), образуемое слиянием объекта и присущей ему ценности [309] . Анализируя случай Клары сквозь призму этой оптики, можно лучше понять, как устроена ее фетишизированная феминность и как осуществляются ее телесные практики. Агентность Клары не ограничивается исключительно биологическим телом; вместо этого ее феминность конституируется ценностями, присущими атрибутам, которые она использует и носит. Ценности, приписываемые корсету, перчаткам и высоким каблукам, взаимодействуют друг с другом, их характеристики в совокупности создают представление Клары о том, что значит быть женщиной. Клара — это не женщина, которая носит высокие каблуки, корсет и перчатки; она становится женщиной благодаря взаимодействию этих объектов и причудливому стилю, который они организуют. Этот тип мышления также соответствует батлерианской идее о перформативном теле, собранном из разных вещей и конструируемых с их помощью [310] .
309
Latour 1999: ch. 9.
310
Чтобы подробнее изучить этот вопрос, можно обратиться к монографии Дж. Батлер «Гендерное беспокойство: Феминизм и подрыв идентичности» (Butler 1999: 9–11), в сравнении с работой Латура «Пересборка социального» (Latour 2007: 34). Русские переводы см.: Батлер Дж. Гендерное беспокойство: Феминизм и подрыв идентичности / Пер. с англ. К. Саркисова под ред. Е. Шестовой. М.: V-A-C Press, 2022. C. 16–18, 80–81, 93–95; Латур 2014: 43–44.
Ценности объектов определяются исходя из того, в каком контексте пребывает Клара и кто находится в непосредственной близости от нее. Когда она воплощает собой некую версию феминности и использует для этого одни и те же предметы, к ней относятся совершенно по-разному в зависимости от ее окружения. Напавшие мужчины не разделяли ее социальных и культурных убеждений и поэтому резко реагировали на ценности, ассоциируемые с ее вещами. Значение этих вещей для них столь же очевидно, как и для участников прайд-парада.
В языке Клары, в описании ее версии феминности просматривается политическая интенция, которая, конечно, проявляется в участии девушки в прайд-параде. Его контекст важен для ощущения свободы, о котором она говорит; нападают на нее, однако, на той же самой улице. Не само место, а способ его использования, превращение его в квир-пространство, позволяет Кларе реализовать синтетическую версию феминности. Само по себе пространство, таким образом, нельзя рассматривать как гетеронормативное или квирное: его смысл зависит от того, какие действия осуществляются в данном конкретном месте и в определенное время. Действия преображают пространство, а пространство способствует действию.
Власть и политика
Как уже говорилось, квир-эстетика не ассоциирована с одним конкретным стилем (например, с бурлескным образом Клары), а определяется политической интенцией, предполагающей противостояние нормативным гендерным дискурсам. Это становится возможным, поскольку квир-эстетика тесно связана с проблемами власти и сопротивления; образы, политика и теория — составляющие широко понимаемой квир-практики:
Если мы хотим совершить антисоциальный поворот в квир-теории, мы должны быть готовы покинуть зону комфорта политического обмена, чтобы усвоить подлинную политическую негативность, ту, что обязуется, на этот раз, не оправдывать ожиданий, создавать беспорядок, слать подальше, быть громкой, неуправляемой, невежливой, провоцировать негодование, давать отпор, говорить во всеуслышание, разрушать, подрывать, шокировать и уничтожать… [311]
311
Halberstam 2005: 154.