Кристальный пик
Шрифт:
Селен взбудоражился и резко подался ко мне через стол, оказавшись так близко, что я почти пожалела, что начала это.
— Да, госпожа?
— Где же по-настоящему мои вещи? — спросила я со вздохом мечтательным и тоскливым, подперев ладонью щеку. Чем дольше я смотрела Селениту в глаза, — а, находясь с ним нос к носу, смотреть я была вынуждена в них постоянно, — тем меньше, казалось, становится меня самой. Будто я таяла изнутри, как сахарная фигурка, и отдавала Селену что-то, что не смогу вернуть. — Наручи, броня, напоясная сумка, серьга... Ах, да, и еще совиная маска, золотая такая.
— Убрал, — ответил Селен как ни в чем не бывало. — Они все грязные, в крови глупых и недостойных. Здесь
— Но ты же хочешь, чтобы мы отпраздновали Осенний Эсбат? Тот костер, что ты видел на Весеннем, разводится каждый праздник, только используется всегда по-разному. Зимой, например, от городского костра связки остролиста поджигают и в каждый дом несут, чтоб бедствия от них отвадить; весной — прогоняют скот, все верно, это чтобы тот не хворал и принес здоровое потомство. А вот осенью в костре сжигают все старое, изжившее, чтобы следующий поворот Колеса только лучшее принес. Я бы вот с радостью сожгла все то, что принесла с собой, в особенности маску, ибо война закончилась, и всем вещам, что сопровождали меня на ней, тоже хорошо бы исчезнуть, особенно маске, из-за которой я людей губила, сама не своя была. А то вдруг следующий поворот Колеса снова мне войну принесет!
Селен слушал меня внимательно и ни разу не моргнул с тех пор, как я открыла рот. Со стороны и вовсе могло показаться, будто он не живой, действительно вылепленный из воска. Даже грудная клетка его не вздымалась — зачем дышать тому, у кого даже легких наверняка и нет? К счастью, ума у Селена не было тоже. Тому неоткуда было взяться, когда пожил он всего ничего — половину Колеса, может, чуть больше. Человеческие чувства были ему неведомы, потому были неведомы и хитрости тоже.
— Эта маска ведь Совиному Принцу принадлежала, верно? — уточнил он, облокачиваясь на спинку своего стула и поправляя расшитый кафтан искусственным топорным жестом, который явно подсмотрел у кого-то, чтобы казаться более живым, настоящим. Я же неуверенно кивнула, нервно сжав в кулаке подол платья под столом. — Тогда, пожалуй, я бы тоже хотел от нее избавиться. Не люблю богов. Не понимаю, почему их любят люди. Потому что Дикого сразили, что жил задолго до праотцов, и отцов их отцов? Несколько тысяч лет назад, говорят, то было... А люди тем временем продолжают убивать других людей — вчерашний день послужил тому примером. Не их ли сразить богам тогда уж стоило, а не Дикого? Хотя какой уж прок об этом рассуждать... Боги ведь мертвы. Покойникам не нужны личные вещи, а тебе не нужен такой подарок от них, ты права. Сожжем маску птичьего ублюдка!
Селен наклонился к моей ладони, которую я распростерла на столе поверх бронзовых листьев, и поцеловал костяшки. На них остался влажный холод, словно меня коснулась промозглая позёмка. Затем Селен подорвался с места и, пройдя до декоративного камина в несколько шагов, сунул в него руку. Издалека казалось, что в том нет ничего, кроме каменной перегородки вместо дымохода, но нет: рука Селена нырнула куда-то под каменный наличник и достала то, что, сияя, осветило собою зал ее.
— Дай ее мне, я подержу, — попросила я с плохо скрываемым волнением в голосе. — А ты пока найди хворост, чтоб развести огонь. Можно снять один из венков или сгрести сухие листья...
Встав из-за стола, я потянула к маске руки, бегло ее оглядывая: поверх клюва, узких прорезей для глаз и изящной резьбы, имитирующей перья, не было ни одной царапины. Даже брось мы эту маску в огонь, вряд ли бы она сгорела или хотя бы утратила свой лоск. Под червонной поверхностью перекатывались искры той силы, которая могла спасти меня. Нужно лишь дотронуться, прижать ее к лицу и...
— Так разве дым не пойдет в зал и не удушит нас, если развести огонь в очаге без дымохода? — спросил Селен и подтянул маску ближе к груди, хмурясь. Я так и осталась стоять с протянутыми руками, судорожно придумывая ответ. — Я видел не только Весенний Эсбат в той деревне, где питался. В дома я подглядывал тоже. Одна маленькая пастушка забыла вытащить из трубы дощечку от дождя, желая натопить печку к возвращению родителей, и вскоре вся их хижина покрылась копотью изнутри. Кажется, даже собака угорела. Так что нет-нет, никакого костра, госпожа... Лучше изменим традицию. Утопим маску в море!
— Стой, Селен, подожди!
Какую бы форму Селен не обрел, он все еще оставался Красным туманом, и первозданная природа, проклятая, читалась в каждом его движении — плавном и неуловимом. Селен двигался так легко, что казалось, будто даже сейчас он может просочиться куда угодно, сквозь любую щель. С той же ненавистной мне легкостью он миновал и меня, пытающуюся встать у него на пути, и устремился к одной из каменных расщелин, больше всех прочих похожей на окно — широкой, прямоугольной и с выступом, как подоконник. Не оглядываясь на меня, истерично вопящую, Селен щелкнул пальцем по киноварной ткани, и та вздрогнула, стянулась вверх, открывая нам обоим вид на изумрудные волны.
Селен просунул руку в окно, держа золотую маску навесу, и я бросилась следом и ухватилась за его локоть.
— Моя маска! — воскликнула я, когда Селенит разжал пальцы. — Нет!
Маска полетела вниз беззвучно и так же беззвучно скрылась под толщей воды, подернутая ажурной пеной. Я проводила ее взглядом, оттолкнув Селена плечом и свесившись вниз из окна по пояс, ловя пальцами воздух, в котором, казалось, еще мерцало ускользнувшее золото.
— Тише, госпожа! А то упадешь.
Селен перехватил меня за талию, когда мнимое чувство равновесия сыграло злую шутку, и я оказалась над пропастью больше, чем наполовину. Живот под задравшимся платьем обдувал ветер, и колени царапнул подоконник. В тот миг я действительно была доверить свою жизнь высоте и волнам, лишь бы снова не оказаться в объятиях Селена с его руками, сцепившимися замком у меня под грудью, и его спиной, прижавшейся к моим лопаткам.
— Посмотри, как здесь высоко, — прошептал он мне на ухо, невесомо целуя волосы, что стали красными, как у него. — Сенджу изготовил для нас чудесный дом, будто знал, что я приведу тебя сюда. В детстве ты часто лазала по деревьям, как мальчишка... Уже тогда любила небеса. А теперь мы практически живем на них. Ты счастлива?
Селен улыбнулся, развернул меня к себе лицом и дернул киноварную штору вниз, чтобы прикрыть окно, да дернул так сильно, что та порвалась на несколько лоскутов.
И тут остров вздохнул.
— Что это?! — воскликнула я испуганно.
Меня словно подбросило куда-то вверх и в сторону. Я была готова поклясться, что замок ожил, привстал, а затем опустился обратно. Полы дрогнули, стены заскрежетали и посыпались крошкой, и шторы на остальных окнах затрепыхались тоже. На них проступил мелкий узор из переплетенных нитей и начал пульсировать в такт барабанному бою, что эхом раздался из стен.
Я вспомнила Сердце. Вспомнила Сенджу, покрывающегося каменными наростами дюйм за дюймом под шелком одежд. Он не создавал этот остров...
— Он стал им, — прошептала я, оглядывая стены не из камня, а из костей, и те самые шторы, что на самом деле были кожей с сосудами, пытающимися гнать застывшую кровь. — Это и есть Старший Сенджу.
— Это дом, который он сделал для нас, — поправил меня Селен поучающим тоном, и я покачала головой.
— Нет-нет, ты не понимаешь... Как Бел и Дагда, ставшие Сердцем... Драконы не умирают, а каменеют и живут в безвременье. В самых крупных из них могут уместиться целые города. Это Сенджу... Все как и говорила Мераксель.