Кристальный пик
Шрифт:
— Это теперь и есть земли драконов, — ответила я, возвратив взгляд к Гвидиону. — Фергус, Немайн и Керидвен отошли во владения Сердца бессрочно и безраздельно. Пора бы им это понять.
— Что прикажете делать, госпожа?
— Пускай драконы и дальше возделывают туаты, как считают нужным. Не нужно, чтоб они людей сами карали, только ненависть в них пуще прежнего взрастят да отвернут от себя тех, кто уже их принял. Однако учитывая, что нейманы только силу понимают, кому-то другому проявить ее придется, — Я отвернулась к окну, за витражом которого колыхался неизменно красный лес, взращенный на крови, и задумалась на несколько минут. — Да, пусть наши люди займутся этим.
— Госпожа, вы уверены?
— Дейрдре терять уже нечего, все и без того считают, что я Дикого отродье, раз способна керидвенцев, как пшено,
Гвидион кивнул, сделал несколько пометок пером в свертке, который вытащил из рукава вместе с футляром для ворона, и засеменил рядом, когда я двинулась в обход тронного зала. В том вовсю гремели молотки и ругались камнерезы. Черная ониксовая пыль летела из дверных щелей, и я намеренно свернула на лестницу, избегая грязи и желания заглянуть в зал раньше положенного, проверить, как идет работа, и спросить, успеют ли ремесленники закончить ее к следующему закату, как обещали. При виде кусков цельного камня, разложенных подле дверей, сердце сжималось в тоске и сомнениях. Сжалось оно и когда Гвидион вдруг остановился посреди лестницы и, закончив с прошлыми пометками, взялся за следующие, а потому сказал:
— Драгоценная госпожа, есть еще кое-что, что надо обсудить...
— Да? — Я со вздохом обернулась, остановившись на средней ступеньке подле двух сопровождающих меня хускарлов, и посмотрела на Гвидиона сверху-вниз. Сколько бы раз он не услышал отказ, но продолжал настаивать на своем. Даже формулировку использовал ту же самую, слово в слово:
— Нам нужно избрать нового королевского сейдмана, госпожа. Или вёльву. Несколько кандидатур уже...
— Мы обсуждали это ранее, Гвидион, и условились, что не вернемся к этому вопросу впредь. Это место останется за детьми Виланды, покуда они живы, даже если они не захотят занять его. Сейчас мне все равно не нужна более помощь богов. Хватит с меня сейда.
— Но рука не может оставаться крепкой, когда один из пальцев...
— Нет, — Этого слова было достаточно, чтобы Гвидион замолчал. По крайней мере, до завтра. Отвернувшись, я продолжила взбирался по лестнице, и бросила напоследок, надеясь заставить его о других, более важных вещах: — Лучше убедись, что все готово к пиру. Ярлы прибудут совсем скоро. Это мой второй сейм, и в этот раз все должно пройти достойно, без происшествий.
— Я надеялся, что Маттиола...
— Ты знаешь, что Маттиоле сейчас не до этого. Она больше не мой сенешаль. Временно ее долг исполняешь ты.
Гвидион опять закряхтел за моей спиной, но уже не от усталости из-за количества ненавистных им ступенек, а от недовольства. Раньше он хорошо управлялся с хозяйством замка, но Маттиола справлялась еще лучше. Во всей крепости протяженностью с лигу вдоль берега Изумрудного моря она умудрялась поддерживать неизменную чистоту. Теперь же зеркала под потолком, рассеивающие свет, вновь замаслились и потускнели, в углах раскинулась паутина, а в коридорах то и дело встречались отгоревшие факелы, которые забыли заменить. Было даже страшно представить, какое запустение ждет замок, когда Маттиола покинет его окончательно. Но еще страшнее было то, какое запустение без нее ждет моя жизнь.
— Матти?
Я перешагнула через несколько сундуков, сложенных друг на друге, из расщелин в которых торчали пестрые ткани и недошитые гобелены, и протиснулась в приоткрытую дверь. Комната Матти всегда была обставлена скудно, словно она всего лишь гостила здесь, а не жила с раннего детства. Сейчас же, когда половина вещей ее оказалась убрала в ларцы, комната и вовсе казалась пустой, необжитой. Темные шторы закрывали окна из зеленых и пурпурных стекол, делающих спальню Матти похожей на сад, и света катастрофически не хватало. Я двинулась в центр наощупь, задевая локтями цветочные горшки, коих здесь всегда было немерено, пытаясь до березовой ширмы, на которой висели поношенные платья и передники.
— Матти, — позвала я снова. — Ты уже все вещи собрала?
Комната оказалась пустой не только на вид. Маттиолы в ней не оказалось, но зато был ее портрет на добротном холсте, расстеленный поверх постели. Вельгар не соврал, когда сказал, что у его брата, Осилиала, талант и искусные руки: только талантливый художник и мог нарисовать человека таким, какой он есть на самом деле, ни приврав, ни приукрасив, но при этом все равно породив шедевр. Каждая краска, казалось, находится на своем законном месте: пепел и зелень в глазах, персик на коже, кораллы на щеках, уголь в волосах и ресницах. Разве что шрамы выглядели чуть бледнее и незаметнее, чем, пожалуй, должны были, будто заживали на нарисованной Матти быстрее, чем в жизни. Я словно смотрела на Матти сквозь годы, смотрела в будущее: она улыбалась, счастливая, исцеленная; такая, какой заслуживала быть после всего того, через что ей пришлось пройти. Немо молясь Совиному Принцу, чтобы то место, куда Маттиола отправлялась, непременно сделало ее такой, как на портрете, я бережно свернула холст, смотала холщовой веревкой и убрала в незапертый сундук к остальным картинам, где лежал и старый выцветший портрет их семьи, половины которой теперь не было в живых.
Очевидно, во всем замке оставалось лишь одно место, куда Маттиола теперь могла пойти.
— Начисто дом убираю, пауков из углов выгоняю. В моем доме им места не будет, каждый паук дорогу ко мне позабудет. Брысь, пауки! Брысь!
— Надо же, впервые слышу такой сейд. А от Гвидиона с его вечными казенными счетами есть что-нибудь?
Маттиола, вовсю натирающая жертвенный алтарь из белого мрамора, к которому лично я даже кончиками пальцев прикасаться брезговала, сдула со лба волосы и подняла голову. На ее поясе больше не висели ключи от кладовых и сундуков с затупленным ножом, — атрибуты сенешаля, как управителя хозяйства, — а наряд был походным, из штанов с туникой, будто Матти привыкала к ним перед завтрашним отбытием. Пауки, должно быть, действительно разбегались от нее в страхе, но вряд ли из-за заговора: от ее тряпки тянулся такой удушливый шлейф настоя из душицы и белены, что даже я, едва спустившись в катакомбы, зажала рукавом нос. Очевидно, этим настоем Матти тщетно пыталась вытравить из Безмолвного павильона запах смерти, как уже вытравила из него следы жертвоприношений и ритуалов: использованные склянки и сосуды лежали по коробкам, покрытые описаниями неподобающих практик пергаменты тлели в печи. Нигде не было видно тех ужасных инструментов, — клинков с изогнутыми лезвиями, щипцов, — и звериных частей, некогда украшающих пятый алтарь, ныне заставленный грязными ведрами, лишь бы не напоминать о своем истинном предназначении.
— Решила прибраться здесь сразу, чтобы к моему возращению все было готово, — объяснила Матти, скидывая тряпку в кадку с душистой зеленой водицей.
— Ты еще никуда не уехала, а уже надумала возвращаться, — заметила я с беззлобной укоризной. — Кто знает, когда это будет.
— Но однажды ведь будет, — ответила она, окидывая взглядом зал. — Рано или поздно мне придется...
«Придется», — произнесла она, и после этого разговор можно было не продолжать. Маттиола вовсе не готовилась — она испытывала себя. Ибо не дрожат так мелко, если правда хотят вернуться. И не морщатся, перекладывая бронзовые чаши для жертвенной крови с места на место, если правда собираются ими пользоваться. Безмолвный павильон претил ей точно так же, как и сейд. Вместе с молоком ее матери, которое мы когда-то делили на двоих, мы разделили и отношение к жизни, а потому и к смерти. Отчасти я была рада, что Маттиола на самом деле не желает становиться вёльвой, ведь это значило, что то ее отношение не изменилось. В отличие от моего.
— Маттиола, — Я обошла жертвенник по кругу и остановилась рядом с мастерским столом, на котором она раскладывала мешочки с сухоцветами и минералами, которые предназначались для божественных алтарей. Ллеу хранил их нетронутыми, предпочитая вместо этого животные кости. — Ты ведь знаешь, что не обязана становиться вёльвой лишь потому, что так твой брат сказал, правда?
— Знаю, — ответила Маттиола, не поднимая головы.
— Ты хочешь этого, Матти?
Она не ответила. Пальцы ее, потемневшие от растворов и грязи, крепко сжали один из мешочков. В том перекатывались обточенные морские камешки — точь-в-точь такие же, какие мы собирали на берегу Изумрудного моря в детстве, когда наступали отливы, и погода располагала к тому, чтоб спуститься к нему по крутым скалам. Иногда Маттиола относила их братьям — не для ритуалов и ковки, а в дар, как талисманы. Однажды среди них нам попались бирюзовые самоцветы, похожие на лазурит. Прямо как те, которые Матти высыпала себе на ладонь, когда потянула шнурок и развязала мешочек.