Критические статьи, очерки, письма

Гюго Виктор

Жюлю Жанену

Брюссель, 24 марта 1852

Я получил ваши четыре странички и тут же пишу вам несколько слов. Ваше письмо застало меня за работой над историей этого человека, которую я пишу для Франции и для потомства (надеюсь, что ради них стоит потрудиться). Да полно, человек ли это?

Я прерываю письмо, чтобы пожать вашу руку. Если бы вы знали, какое счастье испытывает изгнанник, — ведь в изгнании всегда как-то мрачно вокруг, — когда его озарит своим лучом такой прекрасный, возвышенный ум, как ваш. Вы говорите о моем будущем, говорите в таких выражениях, что мне кажется, будто оно у меня в руках, и мне этого довольно. О, если бы со мной была моя жена, и двое других моих детей, и несколько друзей,

к которым принадлежите вы, дорогой Жанен, и клочок синего неба, et paulum vylvae super bis foris, [238] я ничего бы не желал больше, ни о чем бы не сожалел! Как! Даже о Франции? Увы, разве существует ныне Франция? Где она, моя родина? Боже мой, покажите мне ее! Нет для меня родины там, где нет свободы. Вы все же правы, дорогой друг, что не жалеете меня. В момент торжества тупого насилия над свободой, в момент вытеснения разума грубой силой я был избран среди множества людей, и лучших, чем я, чтобы представительствовать от разума, — избран не Бонапартом, жалким глупцом, не ведающим, что он творит, а провидением, которому я благодарен за это. Какая безмерная честь для меня! Завидуйте же мне все, я ваш представитель!

238

и немного великолепного леса за моей дверью (лат.)

Я не хочу, чтобы ваш друг покинул Брюссель, не захватив для вас этих слов привета. Он расскажет вам, что застал меня за столом у открытого окна, выходящего на площадь, где были обезглавлены Эгмонт и де Горн, что прямо против этого окна тот самый балкон старой городской ратуши, где не раз, облокотившись на перила, стоял герцог Альба, чья мерзкая душа, быть может, ожила в Луи Бонапарте; он расскажет вам, как восхитило меня ваше письмо. Я с жадностью читаю ваши прелестные поэмы, печатающиеся по понедельникам. Вы импровизируете так, как иные высекают из мрамора. Ваш стиль — наслаждение для моего ума. До скорого свидания, наперекор всему, До долгого свидания. Горячо жму вашу смелую руку, которая держит смелое перо.

Tuus [239]

Виктор Гюго.

Госпоже Виктор Гюго

Пятница, 26 марта 1852

Милый друг, Шарль объяснит тебе, почему мы спешим отослать письмо. Но если я и пишу кратко, зато часто, к тому же ты знаешь, как много я работаю. По совести говоря, на мои строчки ты должна отвечать страницами.

Я хотел бы иметь возможность написать большое письмо, мне надо сказать тебе очень многое. На днях ко мне явился с визитом один царедворец, некогда мой друг, а ныне друг Луи Бонапарта. Он был проездом в Брюсселе и, по его словам, не хотел упустить случая пожать мне руку. Он сказал: «Луи Бонапарт крайне удручен, что рокотдалил вас друг от друга». — «Отнюдь не рок, — ответил я ему, — а его преступление. И это преступление — глубокая пропасть». Он продолжал: «Луи Бонапарт знает, как обязана вам его семья. Он колебался пять дней, прежде чем внес ваше имя в список лиц, подлежащих изгнанию». — «Вот как! — сказал я, засмеявшись. — Значит, он предпочел бы внести меня в список сенаторов? Не правда ли? В таком случае передайте ему, что список сенаторов и есть список лиц, подлежащих изгнанию. Расстаться с Францией — не такая уж беда. Расстаться с честью — подлинное несчастье».

239

Твой (лат.)

Этот достойный человек в ближайшие дни станет сенатором. Он едва унес от меня ноги.

Дорогой друг, я кончаю эту записку. Пришел Этцель, сейчас полночь. Он уезжает завтра в шесть утра. Я все же рассчитывал, что успею заполнить вторую страничку, но пришлось отказаться от этого. Шлю самый нежный привет тебе, Адели, Виктору и всем нашим друзьям в Консьержери. За это вы все должны написать мне по длинному письму.

Госпоже Виктор Гюго

1 июля 1852, Брюссель

Моя нежно любимая, пишу в спешке несколько слов. Мне не с

кем переслать письмо, поэтому отправляю его почтой. Как раз сегодня в Лондоне начала печататься моя книга. Никто не осмелился ее купить;ее печатают — только на это и хватило английской отваги. Она выйдет в свет 25 июля и будет называться «Наполеон Малый». По объему она такая же, как «Последний день приговоренного к смерти». Я написал эту книгу за время, что прошло со дня твоего отъезда. «Историю Второго декабря» я опубликую позже. Я был вынужден отложить ее, но не хотел, чтобы Бонапарт воспользовался этой отсрочкой. Надеюсь, что «Наполеон Малый» понравится вам всем. Это одно из лучших моих произведений.

Пришли же мне поскорее форму доверенности, чтобы ты могла получить деньги, о которых мы говорили. Ты сама видишь, что это дело неотложное (Академия и авторские права). Подумай также о том, что к тому времени, когда книга выйдет, ты, Адель и Виктордолжны быть подле меня. Предупреди Виктора. Пусть готовится к отъезду. Это совершенно необходимо. Я напишу, как и где мы встретимся.

Жанен мне снова написал прелестное письмо, в котором много говорит о тебе.

Милый друг, я окончил этот том в один месяц. Я работал чуть ли не круглые сутки. Крупное лондонское дело подвигается неплохо. Капиталист найден. Но он хочет издавать только художественную литературу. В Англии боятся демократии.

А пока я создаю здесь литературную (и политическую) ассоциацию изгнанников. Повидай Гюйо и попроси у него экземпляр устава ассоциации драматургов; повидай Луи Денуайе и попроси у него экземпляр устава ассоциации писателей. Это послужит для меня основой. Поговори с ним о Шарле, который пишет роман и много работает.Я очень этим доволен.

Пока никому не рассказывай о «Наполеоне Малом», за исключением Огюста и Поля Мериса, но попроси их соблюдать тайну. Нужно, чтобы это произвело впечатление разорвавшейся бомбы.

Мне надо сказать тебе еще несчетное множество всяких вещей, но почта не ждет. До скорого свидания со всеми. Пиши мне, и ты, моя Дэдэ, и ты, мой Тото. Люблю вас всех.

Госпоже Виктор Гюго

25 июля 1852, воскресенье, утром

Только что ушел от меня издатель, милый друг. Книга выйдет в среду или четверг, самое позднее. Стало быть, сразу по получении этого письма тебе надо уехать. Держи путь прямо на Джерси, в Сент-Элье, главный город острова. Там как будто есть хорошие гостиницы. Ты устроишься в какой-нибудь из них ( договорившись предварительно о цене;ибо, поселяясь в гостинице, всегда надо знать заранее, во что это обойдется) и подождешь нас. Шарль еще не закончил книгу, но склонен ехать со мной. Мы не намерены останавливаться в Лондоне, поэтому, я думаю, в Джерси мы будем в пятницу и уж во всяком случае не позднее субботы. Я очень рассчитываю на то, что вместе с нами к тебе приедет и Виктор; правда, письма о его приезде мы не получили, хотя ждали его сегодня. Я напишу ему, чтобы он немедленно выехал. Надеюсь, что он не станет спорить, получив мое письмо. Я приберег это как крайнее средство. До сих пор писал ему Шарль.

Милый друг, надеюсь, что мы увидимся и соберемся вместе еще до конца недели. Впервые за семь месяцев изгнания это будет настоящая большая радость. Моя дорогая малютка Дэдэ, какое счастье обнять тебя!

Возникло много трудностей, и число их все увеличивается. Вокруг книги яростно бушует бонапартистская буря. Это естественно. Я расскажу тебе при встрече все подробности.

Вы должны были провести неделю в Виллекье, семь ясных, отрадных дней. Там похоронена часть моего сердца. Моя любимая, ты ведь навестила нашу Дидину и ее Шарля, — помолилась ли ты за себя и за меня?

Надо все предвидеть, может случиться, что какие-либо трудности задержат наш приезд, поэтому, если вдруг мы не будем в Джерси к концу недели, не беспокойся. Все же я твердо верю, что мы там будем.

Товарищи по изгнанию хотели воспрепятствовать моему отъезду. С этой целью ко мне пришли три депутации. Я дал им понять, что насильственная высылка (а она неизбежна) была бы честью для меня, но не послужила бы к их чести. Они больше не настаивали, но мне приятно видеть, что они жалеют обо мне, любят меня все (почти все) и охотно объединились бы вокруг меня. Возможно, демократии было бы на пользу, если бы я стал когда-нибудь ее знаменем. Я знаю, чего хочу, а хочу я только добра.