Кривое горе. Память о непогребенных
Шрифт:
Основные филологические труды Синявского были написаны или задуманы в лагере. Традиционно считается, что в советской науке о литературе и в критике существовало несколько основных направлений: официальное, диссидентское и эмигрантское. Я полагаю, что отдельное и оригинальное направление русского литературоведения XX века представляла собой лагерная критика. Филологические и критические работы Синявского заслуживают не меньшего внимания, чем его художественные сочинения, намного более известные {216} . Эти работы Синявского отражали его лагерный опыт и одновременно были плодом его горя по жертвам советского террора. Выдающийся в количественном и качественном отношении, лагерный труд Синявского не был чем-то исключительным. В трудах других авторов, проведших годы в лагере или ссылке, было немало сходного с тем, что писал Синявский. Сходство это состояло в необычной свободе появлявшихся в этих условиях идей, которые часто оказывались «резко противоречащими общепринятым взглядам»: именно такой радикализм Дмитрий Лихачев считал типичным для текстов, созданных в ГУЛАГе {217} .
216
В западных исследованиях Синявский обычно предстает как автор философской прозы, который оказался в состоянии выйти за пределы своего культурного контекста. См.: Dalton М. Andrei Siniavskii andjulii Daniel’: Two Soviet «Heretical» Writers. Wurzburg: Jal-Verlag, 1973; Matich 0. Spokojnoj noci: Andrej Sinjavskij s Rebirth as Abram Terc // Slavic and East European Journal. 1989. Vol. 33. № 1. P. 50—63; Sandler S. Sex, Death, and Nation in the Strolls with Pushkin Controversy // Slavic Review. 1992. Vol. 51. № 2. P. 294—308; Nepomnyashchy C.Th. Abram Tertz and the Poetics of Crime. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1995; Nepomnyashchy C.Th. Andrei Donatovich Siniavsky (1925—1997) // Slavic and East European Journal. 1998. Vol. 42. № 3. P. 368; Murav H. Russia’s Legal Fictions. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1998; Kolonosky W.F. Literary Insinuations: Sorting Out Siniavsky’s Irreverence. Lanham, Md.: Lexington Books, 2003. Бет Холмгрен особенно интересовали подтексты и контексты художественной прозы Синявского. См.: Holmgren В. The Transfiguring of Context in the Work of Abram Tertz // Slavic Review. 1991. Vol. 50. № 4. P. 965—977. О «невымышленных сочинениях» Синявского см.: Раткина Т. Никому не задолжав: Литературная критика и эссеистика А.Д. Синявского. М.: Совпадение, 2010. Недавно опубликованное большое собрание лагерных писем Синявского дает новый материал для анализа. См.: Синявский А.Д. 127 писем о любви: В 3 т. М.: Аграф, 2004; в дальнейшем цитируется в тексте с указанием в скобках номера тома и страницы. См. также: Даниэль Ю. Я все сбиваюсь на литературу: Письма из заключения. Стихи. М.: Мемориал-Звенья, 2000.
217
Лихачев Д. Воспоминания. С. 142.
Синявский и компания
Отец Андрея Синявского, активный участник революционного движения, в 1952-м провел несколько месяцев в заключении, где потерял рассудок (о его выходе оттуда см. главу 3). Но его сын Андрей учился в аспирантуре московского Института мировой литературы в Москве вместе со Светланой Аллилуевой, дочерью Сталина. Оба они, Синявский и Аллилуева, специализировались на советской литературе {218} . Однокурсница вспоминала, как Синявский «поражал тем, что знал ту литературу, которую мы не знали: символистов, Серебряный век» {219} . Диссертация Синявского была посвящена роману Горького «Жизнь Клима Самгина» — истории интеллектуала, влюбившегося в хлыстовскую богородицу. Эротический и еретический сюжет самого длинного романа Горького до сих пор ставит литературоведов в тупик; но он следовал давней литературной традиции. Русское крестьянство и его неортодоксальная религиозность зачаровывали многих русских и раннесоветских писателей; увлекали они и Синявского-старшего. Следуя за отцом, Синявский-младший всю жизнь интересовался этими проблемами {220} .
218
Об отношениях Синявского и Аллилуевой см. воспоминания дочери Сталина: Аллилуева С. Только один год. New York: Harper, 1969. С. 242—249.
219
Белая Г. «Я родом из шестидесятых» // Новое литературное обозрение. 2004. № 70 .html).
220
О «Климе Самгине» и интересе Горького к сектам см.: Эткинд А. Хлыст. С. 496 — 520.
В период «оттепели» обычный опыт общения в компании друзей воспринимался как новый и радикальный феномен. Как вспоминает Людмила Алексеева, «в середине пятидесятых компании возникали мгновенно, какое-то время бурлили, потом распадались... Они выполняли множество функций, часто заменяя... несуществующие, недоступные или... неприемлемые учреждения — издательства, лектории, выставки, доски объявлений, исповедальни, концертные залы» {221} . Это был импровизированный и совершенно особенный вариант публичной сферы в обществе, где ее разрушали в течение полувека. Бывшая в 1950-х аспирантом-историком, Алексеева вспоминает, как в ее «компании» те, кто вернулся из лагерей, обсуждали наступающую «оттепель» с будущими писателями, бардами и правозащитниками. Через десять лет одни стали звездами советской культуры, а другие — политзаключенными.
221
Алексеева Л., Гольдберг П. Поколение оттепели. М., 2006. С. 90—91.
В центре этой сети стояли два молодых писателя — Андрей Синявский и Юлий Даниэль; они оба, как выяснилось впоследствии, нелегально переправляли свои тексты за границу. Друзей развлекал студент Синявского и будущая суперзвезда, Владимир Высоцкий. Он пел лагерные песни, но немногие из них были действительно сочинены в лагере: «Высоцкий, как я понимаю, тогда еще своих собственных песен не сочинял. Он пел старые лагерные... — но пел, так растягивая интонации, придавая трагическим ситуациям такой надрыв, что старые песни обретали совершенно новое звучание, звучание его собственных — будущих — песен» {222} . Самые ранние песни Высоцкого, написанные в начале 1960-х, были стилизациями «блатных песен» {223} . Повествование в них шло от первого лица, и Высоцкий пел их нарочито низким, мужественным голосом пьяницы-заключенного; для колорита он вставлял в текст лагерные термины и географические названия, связанные с ГУЛАГом.
222
Голомшток И. Воспоминания старого пессимиста // Знамя. 2011. № 3. С. 155.
223
Среди этих песен — «Татуировка», «Бодайбо», «Зэка Васильев и Петров зэка»
и «Охота на волков». Брутальность этих текстов хорошо сочеталась с духом трагедии и фольклорного мистицизма, знакомыми чертами постсталинской культуры. См.: Цибульский М. Владимир Высоцкий и Андрей Синявский vladimir_vysotsky/post36284769/); Stites R. Russian Popular Culture: Entertainment and Society since 1900. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 157—160; Lazarsky Ch. Vladimir Vysotsky and His Cult 11 Russian Review. 1992. Vol. 51. № 1. P. 58—71; Russian Bards // Russian Studies in Literature. 2005. Vol. 41.
В версии Высоцкого «лагерные песни» теперь можно было услышать везде, где собирались интеллигентные люди, — и на кухнях, и у костра. Придав миметической работе горя небывало популярную форму, Высоцкий ввел жанр блатной песни в театральный и литературный мейнстрим.
Синявский взял свой литературный псевдоним Абрам Терц из лагерной песни о легендарном воре-еврее. Он убеждал Высоцкого сочинять и исполнять блатные песни, а после выхода из лагеря с сожалением узнал, что тот стал больше писать в других жанрах. В песне «В наш тесный круг не каждый попадал», написанной в 1964 году, Высоцкий рассказывает историю заключенного, на которого донес его друг. Сидя в тюрьме или лагере, герой обдумывает планы мести {224} . Синявский вспоминал, как Высоцкий спел эту песню на дне рождения Юлия Даниэля незадолго до того, как они оба, Синявский и Даниэль, были на самом деле арестованы. Жизнь повторила сюжет песни: один из друзей оказался доносчиком. Вслед за Синявским Высоцкий несколько раз был на грани ареста; он постоянно был под подозрением у властей за диссидентскую поэзию и девиантный стиль жизни. Но ему повезло, он остался на свободе.
224
Когда Синявский был арестован КГБ, агенты нашли у него дома записи песен Высоцкого и конфисковали их. См.: Перевозчиков В. Владимир Высоцкий: Правда смертного часа. Посмертная судьба. М.: Вагриус, 2003. С. 69—70.
Высоцкий исполнял блатные песни так, что по крайней мере один компетентный слушатель — Вадим Туманов, который шесть лет провел в Колымских лагерях, — был убежден, что Высоцкий тоже «сидел». До ареста в 1948 году Туманов был моряком торгового флота и чемпионом по боксу. В его длинной тюремной одиссее были драки, побеги и пересмотры дела; несколько раз он был на волосок от гибели. В 1960-х Туманов основал на Колыме кооператив, занимавшийся добычей золота, и стал одним из первых советских миллионеров. В 1977 году, когда Синявский уже уехал в эмиграцию и преподавал в Сорбонне, Туманов повез группу интеллектуалов по руинам Колымских лагерей. В нее вошли Высоцкий, поэт Евгений Евтушенко и несколько ученых. В своих воспоминаниях Туманов в мельчайших деталях описал эту поездку — настоящее паломничество. Среди прочего, эти советские пилигримы посетили лагерное кладбище, где имена похороненных в вечной мерзлоте были написаны химическим карандашом на деревянных досках, воткнутых в землю. Это кладбище простиралось до горизонта. Одну гробовую доску Евтушенко забрал с собой: если верить Туманову, она потом стояла у поэта на письменном столе в его дачном кабинете {225} . Высоцкий написал о Колыме несколько песен, основанных на впечатлениях от этой поездки и на рассказах Туманова. Он собирался, но не сумел снять фильм о ГУЛАГе; зато он стал соавтором романа о лагерях «Черная свеча» {226} . Действие одной из самых популярных его песен происходит на реке Ваче, где Туманов с его кооперативом, состоявшим из бывших зэков, мыли золото в вечной мерзлоте: «Я на Вачу ехал плача — возвращаюсь хохоча».
225
Туманов В. Все потерять и вновь начать с мечты. М.: Новости, 2004. С. 97, 279. Марианн Хирш и Лео Спитцер анализируют похожий поступок: они взяли несколько камней в заброшенном румынском концлагере Вапнярка. «Это физическое свидетельство того, как мы превратились в соочевидцев, носителей памяти, которую мы приняли в себя». См.: Hirsch М., Spitzer L. Ghosts of Home. Berkeley: University of California Press, 2010. P. 231.
226
Высоцкий В., Мончинский Л. Черная свеча. М.: ACT, 1999.
Другим членом «компании» Синявского был историк искусства Игорь Голомшток. Его отца арестовали в 1934 году, когда Игорю было пять лет. Несколько лет спустя мать вместе с сыном и вторым мужем добровольно отправилась на Колыму, чтобы стать доктором в лагере. Четыре года (1939—1943) подросток провел среди охранников, заключенных и их детей, которые играли все вместе. В воспоминаниях Голомшток писал, что опыт Колымы был важной стадией формирования его «характера... привязанностей и антипатий... мировоззрения». Особенно это касалось его формировавшегося интереса к истории культуры. В параноидальной атмосфере 1950-х, когда кто-то из друзей всегда казался доносчиком, Голомшток и Синявский доверяли друг другу, потому что оба были детьми политзаключенных. Их соединил еще интерес к фольклору и староверческим книгам. Начиная с лета 1958 года они несколько раз плавали по рекам Русского Севера в поисках староверческих рукописей. Путь туда пролегал через бывшие лагеря, которые напомнили Голомштоку о колымском детстве. Потом они вместе написали первую в СССР книгу о Пабло Пикассо, изобразив его прежде всего автором «Герники» и других трагических картин о войне. Голомшток был одним из первых экспертов, который оценил работы Бориса Свешникова и познакомил его с Синявским (см. главу 5). Несколько лет спустя Голомшток был участником процесса Синявского и Даниэля и попал в тюрьму за отказ сотрудничать с судом. Эмигрировав в Англию, он стал изучать историю неофициального советского искусства. Голомшток — автор книги «Тоталитарное искусство», первого сравнительного исследования искусства в СССР, нацистской Германии и Китае {227} .
227
Golomstock I. Totalitarian Art in the Soviet Union, the Third Reich, Fascist Italy and the Peoples Republic of China. London: Collins Harvill, 1991.
Когда его московский друг, бывший заключенный и психиатр Мирон Этлис, решил сбежать от ревнивой жены, Голомшток посоветовал ему уехать на Колыму, как это когда-то сделала мать Голомштока. Поселившись там, Этлис много лет спустя возглавил магаданское отделение общества «Мемориал». В 1989 году по его предложению скульптор- эмигрант Эрнст Неизвестный создал на Колыме «Маску скорби» — выдающийся памятник жертвам советского террора (см. главу 9) {228} . Таковы были последствия работы горя, начавшейся в одной «компании» 1950-х.
228
Симонова С.И. «Маска скорби» Эрнста Неизвестного в Магадане: история строительства magian. ru/index.php?option=com_content&task=view&id= 128 &Itemid=240).
Любимов и Москва
В повести Синявского «Любимов» (1963) хорошо известные события революционной истории России изображены как коллективные галлюцинации, порожденные силой внушения. Леня, маленький человек из провинциального городка, открывает в себе способность к массовому гипнозу. Эта чудесная сила пришла к Лене в местной библиотеке, где он взял почитать старинную мистическую книгу и стал разговаривать с призраком ее автора, франкмасоном середины XIX века. Вдохновленный призраком, Леня конфискует собственность горожан, устанавливает за ними круглосуточный надзор и организует их коллективный труд. Поддержанная энтузиазмом загипнотизированных масс, власть Лени длится до тех пор, пока не истощает его творческую энергию. Правительство вводит войска в мятежный Любимов, но до поры до времени Лене удается гипнотизировать солдат и шпионов. Пользуясь случаем, Леня женится на местной красавице, но тут он понимает, что его больше интересуют мужчины, и заводит интимную дружбу с агентом Москвы. В конце повести православный священник молитвой загоняет масонский дух обратно в могилу. Счастье горожан исчезает вместе с гипнозом, Леня теряет власть над Любимовой и танковая колонна большевиков разрушает город. Деконструируя вполне невероятными, магическими средствами столь же невероятный путь российской истории, повесть Синявского на несколько десятилетий опередила творчество постсоветских писателей (см. главу 10).
Всемирная известность Синявского — писателя, заключенного, а потом профессора Сорбонны — затмила замечательные труды его друга и соответчика на процессе 1966 года, Юлия Даниэля. После приговора он провел в лагере пять лет. Даниэль родился в 1925 году и закончил филологический факультет; потом был участником Второй мировой войны, где был серьезно ранен. Среди прочих текстов на суде фигурировала его повесть «Говорит Москва», написанная между
1960-м (к которому относится действие повести) и 1962 годом, когда она была опубликована в Вашингтоне под псевдонимом Николай Аржак. Многие детали авторской биографии — боевой опыт, ранение, женолюбие и свободомыслие — перешли к герою-рассказчику этой повести, Толе. Вымышленные воспоминания начинаются со сцены, в которой компания друзей отдыхает на даче. Они пьют, флиртуют и говорят о политике, когда радио вдруг объявляет: «Говорит Москва... Передаем Указ Верховного Совета... Объявить воскресенье 10 августа 1960 года... Днем открытых убийств». Указ дает каждому гражданину СССР право убить другого гражданина, «за исключением лиц, упомянутых в пункте первом примечаний к настоящему Указу».