Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным
Шрифт:
Именно потому, что не существовало никакого польского заговора, у офицеров НКВД не было другого выбора, кроме как преследовать советских поляков и других советских граждан, которые ассоциировались с Польшей, польской культурой или римо-католичеством. Польский этнический характер операции быстро стал преобладать на практике, как, видимо, и должно было быть с самого начала. Письмо Ежова санкционировало арест националистических элементов и членов Польской военной организации, которых еще предстояло выявить. Эти категории были настолько расплывчаты, что офицеры НКВД могли применить их практически к любому человеку польской национальности или же имеющему некоторое отношение к Польше. Энкавэдистам, желавшим продемонстрировать подобающее усердие в выполнении операции, приходилось выдвигать довольно туманные обвинения против конкретных людей. Предыдущие операции Балицкого против поляков создали круг подозреваемых, которого было достаточно для нескольких чисток, но этим дело не ограничилось. Местным офицерам НКВД приходилось брать на себя инициативу – не прибегать к картотеке, как при «кулацкой операции», а прокладывать новую бумажную тропинку. Один из московских начальников НКВД понял суть приказа так: его организация должна «уничтожить поляков полностью». Его офицеры отыскивали польские имена по городским картотекам [184] .
184
Цит.: Петров
Советским гражданам нужно было «сорвать с себя маски» польских агентов. Поскольку группы и сценарии якобы польского заговора нужно было создать из ничего, важную роль во время допросов играли пытки. В дополнение к традиционному методу «конвейера» и стояния у стены, многих советских поляков подвергали одной из форм коллективных пыток, называемых «конференция»: когда подозреваемых поляков собиралось большое количество в подвале общественного здания в городе или селе Советской Украины либо Беларуси, энкавэдист пытал одного из них на глазах у остальных; когда жертва сознавалась, остальным предлагали сделать то же самое и не подвергать себя пыткам. Если они хотели избежать боли и увечий, то должны были оговорить не только себя, но и других. В такой ситуации у каждого был стимул сознаться как можно скорее: было очевидно, что в любом случае оговорят каждого, поэтому быстрое признание, по крайней мере, сохранит тело. Таким образом можно было очень оперативно собрать свидетельские показания, в которых оговаривали всех присутствующих [185] .
185
Stro'nski H. Represje stalinizmu wobec ludno'sci polskiej na Ukrainie w latach 1929–1939. – P. 240.
Легальные процедуры иногда отличались от тех, что применялись во время «кулацкой операции», но их было не меньше. Во время «польской операции» следователь составлял краткий отчет на каждого заключенного с описанием якобы совершенного преступления (обычно саботаж, терроризм или шпионаж) и предлагал один из двух приговоров: смерть или ГУЛАГ. Каждые десять дней он посылал все отчеты начальнику и прокурору регионального НКВД. В отличие от «троек» времен «кулацкой операции», теперь комиссия, состоявшая из двух человек («двойка»), не могла выносить приговор самостоятельно, а должна была получить разрешение вышестоящих инстанций. «Двойка» собирала отчеты в альбом, писала рекомендации относительно приговора по каждому делу и отсылала их в Москву. Альбомы потом должна была пересматривать центральная «двойка»: комиссар внутренних дел Ежов и государственный прокурор Андрей Вышинский. На деле же Ежов и Вышинский лишь ставили подписи на альбомах после того, как те наспех просматривали их подчиненные. За один день они могли утвердить две тысячи смертных приговоров. «Альбомный метод» создавал впечатление формального рассмотрения дел высшими советскими инстанциями. В реальности же судьбу каждой жертвы решал следователь, а затем это решение более-менее автоматически подтверждалось [186] .
186
Петров Н.В., Рогинский А.Б. Польская операция НКВД 1937–1938 гг. – С. 28; Werth N. La terreur et le d'esarroi. – P. 294.
Биография превращалась в смертный приговор, поскольку причастность к польской культуре или римо-католичеству становилась доказательством участия в международном шпионаже. Люди получали приговоры за самые незначительные провинности: десять лет ГУЛАГа – за четки, смерть – за невыполнение плана по производству сахара. Детали биографии каждого человека могли повлечь за собой рапорт, внесение в альбом, подпись, вердикт, выстрел и, наконец, труп. После двадцати дней (то есть двух циклов альбомов) Ежов отрапортовал Сталину, что в ходе «польской операции» были арестованы 23 216 человек. Сталин выразил удовольствие: «Очень хорошо! Надо до конца вычистить эту польскую грязь. Давайте уничтожим ее окончательно в интересах Советского Союза» [187] .
187
Цитата и цифры: Наумов Л. Сталин и НКВД. – Москва: Яуза, 2007. – С. 299–300. Примеры см.: Stro'nski H. Represje stalinizmu wobec ludno'sci polskiej na Ukrainie w latach 1929–1939. – Pp. 223, 246.
На ранних этапах «польской операции» в Ленинграде, где у НКВД были большие отделения и где проживали тысячи поляков в пределах легкой досягаемости, было произведено много арестов. Город был традиционным местом поселения поляков еще со времен Российской империи.
Жизнь Янины Юревич, тогда юной ленинградки, изменилась из-за этих ранних арестов. Будучи младшей из трех сестер, она была очень привязана к старшей, Марии. Мария влюбилась в молодого человека по имени Станислав Выгановски, и втроем они ходили гулять, а маленькая Янина выполняла роль провожатой. Мария и Станислав поженились в 1936 году и были счастливой парой. Когда Марию арестовали в августе 1937 года, ее муж, кажется, догадался, что это означало. «Я встречусь с ней, – сказал он, – под землей». Он пошел к властям узнать о судьбе жены и сам был арестован. В сентябре энкавэдисты пришли домой к семье Юревич, конфисковали все книги на польском языке и арестовали вторую сестру Янины, Эльжбету. Ее, Марию и Станислава казнили выстрелом в затылок и закопали безымянными в общей могиле. Когда мать Янины спросила в НКВД об их судьбе, ей сказали типичную ложь: ее дочерей и зятя приговорили к «десяти годам без права переписки». Поскольку такой приговор действительно существовал, люди верили и надеялись. Многие из них продолжали надеяться десятилетиями [188] .
188
О семье Юревич см.: Glebocki H. Pierwszy nar'od ukarany: 'swiadectwa Polak'ow z Leningradu // Arcana. – 2005. – №№ 64–65. – Pp. 158–166.
Такие люди, как семья Юревичей, совершенно непричастная к польскому шпионажу, были «грязью», о которой говорил Сталин. Семью Ежи Маковского, молодого ленинградского студента, постигла похожая участь. Он и его братья были амбициозны, хотели сделать в Советском Союзе карьеру и воплотить мечту покойного отца о получении сыновьями профессии. Ежи, самый младший из братьев, хотел стать кораблестроителем. Он ежедневно занимался со старшим братом, Станиславом. Однажды утром их разбудили трое энкавэдистов, пришедшие арестовать Станислава. Хоть он и пытался успокоить младшего брата, но сам так нервничал, что не мог завязать шнурки на ботинках. Ежи видел брата в последний раз. Через два дня арестовали
189
О семье Маковских см.: Glebocki H. Pierwszy nar'od ukarany: 'swiadectwa Polak'ow z Leningrau // Arcana. – 2005. – № 64–65. – Pp. 166–172. О цифре 6597 см.: Петров Н.В., Рогинский А.Б. Польская операция НКВД 1937–1938 гг. – С. 168.
У российской поэтессы Анны Ахматовой, жившей тогда в Ленинграде, сын во время Большого террора попал в ГУЛАГ. Она вспоминала, как «безвинная корчилась Русь/ Под кровавыми сапогами/ И под шинами “черных марусь”». Безвинная Русь была многонациональной страной, Ленинград – городом-космополитом, а представители национальных меньшинств – людьми, которые были подвержены наибольшему риску. В Ленинграде в 1937-м и 1938 годах у поляков шансы на арест были в тридцать четыре раза выше, чем у их советских сограждан. Будучи арестованным, человек польской национальности в Ленинграде имел все шансы быть расстрелянным: 89% приговоренных в ходе «польской операции» в этом городе были расстреляны, как правило, в течение десяти дней после ареста. Такая ситуация была несколько хуже, чем у поляков в другой местности: в среднем по Советскому Союзу 78% арестованных в ходе «польской операции» были расстреляны. Остальных, конечно же, не отпустили: большинство из них отсидели в ГУЛАГе по восемь–десять лет [190] .
190
Ilic M. The Great Terror in Leningrad: A Quantitative Analysis // Europe–Asia Studies. – 2000. – № 52 (8). – P. 1522.
Ленинградцы и поляки смутно представляли себе эти соотношения. Был только страх стука в дверь ранним утром и вида тюремного грузовика, который называли «черной марусей», «душегубкой» или «воронком». По воспоминаниям одного поляка, люди ложились спать каждый вечер, не зная, что их разбудит – утреннее солнце или черный «воронок». Индустриализация и коллективизация разбросали поляков по огромной стране. Теперь же они просто исчезали с заводов, из бараков и из своих домов. Вот один пример из тысячи: в скромном деревянном домике в городе Кунцево, на запад от Москвы, жило немало квалифицированных рабочих, среди которых были польский механик и польский металлург. Их обоих арестовали (одного – 18 января, другого – 2 февраля 1938 года) и расстреляли. Евгения Бабушкина, третья жертва «польской операции» в Кунцево, даже не была полькой. Она была подающим надежды и, кажется, лояльным химиком-органиком, но ее мать когда-то работала прачкой у польских дипломатов, поэтому Евгению тоже расстреляли [191] .
191
О просыпании см.: Gl'od i represje wobec ludno'sci polskiej na Ukrainie 1932–1947. – P. 236. «Воронок» используется в польском и русском языках, «Черная Маруся» – в русском. Свидетельства о «душегубках», которые позже будут использовать для обозначения немецких газенвагенов, см.: Schl"ogel K. Terror und Traum. – P. 615. О Кунцево см.: Вашлин А.Ю. Террор районного масштаба. – С. 40, 44.
Большинство советских поляков жили не в городах Советской России, таких как Ленинград или Кунцево, а на западе Советской Беларуси и Украины – на землях, где поляки жили столетиями. Эти земли были частью бывшего Польско-Литовского княжества в XVII и XVIII столетиях. В течение XIX столетия, когда эти земли были восточными регионами Российской империи, поляки утратили свой статус и во многих случаях начали ассимилироваться с местным населением украинцев и беларусов. Иногда, правда, ассимиляция происходила в обратном направлении, когда носители беларусского и украинского языка, считавшие польский языком цивилизации, выдавали себя за поляков. Советская политика 1920-х годов в сфере национальных отношений намеревалась сделать из этих людей настоящих поляков, обучая их литературному польскому языку в польскоязычных школах. Теперь же, во время Большого террора, советская политика снова выделила этих людей, но в негативном смысле – приговаривая их к смерти или лагерям. Как и при гонениях на евреев в нацистской Германии, преследование отдельного человека на основании его этнической принадлежности не означало, что этот человек идентифицирует себя с преследуемой нацией [192] .
192
Об истоках польской приграничной идентичности см.: Snyder T. The Reconstruction of Nations: Poland, Ukraine, Lithuania, Belarus, 1956–1999. – New Haven: Yale University Press, 2003. Редефиниция советских поляков – центральная тема книги: Brown K. A Biography of No Place. – Cambridge: Harvard University Press, 2004.
В Советской Беларуси Большой террор совпал с массовыми чистками партруководства в Минске, проводившимися наркомом внутренних дел Борисом Берманом. Он обвинил местных коммунистов Беларуси в злоупотреблении советской политикой равных возможностей и активизации беларусского национализма. Позже, чем в Украине, но с такой же формулировкой, НКВД представил Польскую военную организацию как вдохновительницу якобы беларусского предательства. Советских граждан в Беларуси обвинили в том, что они были «беларусскими национал-фашистами», «польскими шпионами» или теми и другими одновременно. Поскольку беларусские земли, как и украинские, были разделены между Советским Союзом и Польшей, подобные заявления можно было делать с легкостью. Беспокоиться о беларусской или украинской культуре как таковой означало проявлять внимание к ситуации по другую сторону государственной границы. Массовые убийства в Советской Беларуси включали намеренное уничтожение образованных представителей беларусской национальной культуры. Как позже сформулировал один из коллег Бермана, он «уничтожил цвет беларусской интеллигенции». Не менее двухсот восемнадцати писателей страны были уничтожены. Берман сказал своим подчиненным, что их карьера зависит от быстрого выполнения Приказа № 00485: «Скорость и качество работы по обнаружению и аресту польских шпионов будут главными в оценке каждого руководителя» [193] .
193
Про национальные чистки см.: Наумов Л. Сталин и НКВД. – С. 262–266 (цитата о цвете нации – на с. 266). Цитата Бермана см.: Michniuk W. Z historii represji politycznych przeciwko Polakom na Bialorusi w latach trzydziestych. – P. 115. Про 218 писателей см.: Mironowicz E. Bialoru's. – Warszawa: Trio, 1999. – Pp. 88–89. См. также: Юнге М., Бордюгов Г., Биннер Р. Вертикаль большого террора. – С. 624.