Круги ужаса(Новеллы)
Шрифт:
— …сожрав ее, — пробормотал я, вспомнив о некогда прочитанной басне.
— Надеюсь, пищеварение почтенного сеньора Кота не пострадает от столь грубой пищи, пропитанной к тому же худшими ядами ада. Но если вдруг он почувствует недомогание, готов предоставить в его распоряжение мои скромные познания. Поскольку среди вас нет моих современников, то обязан представиться: Бенджамин Типпс, возведенный в дворянское достоинство за многочисленные верноподданнические услуги. Я служил государю все двенадцать лет Его августейшего правления. Многие
Продолжение Тайберна
В то время, когда площадь Тайберн не облачалась в суровые одежды вершителя правосудия, она олицетворяла мир и спокойствие.
Треугольной формой она напоминала шапку булочника, уложенную на землю, причем скрытый яркой зеленью зарослей крепостной вал Гровс был бы тульей, а превосходная таверна «Раскаявшийся грешник» — кисточкой.
Восславьте милость судей и членов городского совета, которые позволили несчастным сводить последние счеты с жизнью в столь очаровательном уголке столицы.
Когда я вешал знаменитого разбойника с большой дороги Тэда Фенуика, он умолял о разрешении повернуться лицом к таверне «Раскаявшийся грешник».
— Типпс, я выпил там немало галлонов доброго пива, — сказал он мне. — В Лондоне не сыщешь харчевни лучше — в ней не иссякают запасы отличной контрабандной можжевеловки и потчуют лучшим индюшачьим паштетом с испанским вином…
Разве можно отказать в такой просьбе, а потому утверждаю, Фенуик умер счастливым и довольным, ибо я повесил его на самой верхней перекладине, и он смог заглянуть в низкий зал таверны и даже в кухню, освещенную веселым пламенем очага.
Вижу, вам нравится моя одежда; я ношу ее с огромным удовольствием, ибо она напоминает о прекрасном и благородном поступке достопочтенного сэра Уэрлоу, который умер от моей руки на площади Тайберн.
Сего еретика приговорили к обезглавливанию, обвинив в предательстве, взяточничестве, симонии и заговоре против Короны.
— Сэр Типпс, — сказал он мне, — будьте любезны развернуть плаху на юго-запад, ибо в этом направлении я вижу в окне красивую девушку. Невежливо умирать, повернувшись спиной к столь свежей и хорошенькой мордашке.
— Готов услужить вашей чести, — ответил я и тут же развернул тяжеленную плаху, обитую медью.
— Вы унаследуете шесть моих наилучших костюмов, — сказал он, и, повернувшись к исповеднику, заявил, что выражает свою последнюю волю.
Когда я хотел завязать ему глаза повязкой из черной тафты, он воскликнул:
— О нет! Тайберн — сказочное местечко. Жалею, что редко захаживал сюда в былые времена, и хочу любоваться им до последнего мгновения.
Во время казней и публичных пыток площадь кишела народом и была шумной, но после разборки эшафота ее несправедливо забывали, и она становилась тихой и пустынной.
Такое отношение людей печалило меня, ибо мне казалось, что прекрасная площадь Тайберн страдала от людской неблагодарности, а потому я отдавал ей лучшие часы отдыха.
Завсегдатай таверны «Раскаявшийся грешник», я часто обедал там, особенно в те дни, когда подавали паштет из индюшки с испанским вином.
На одном углу Спайт-стрит находилась кондитерская почтенного булочника Миффинса, постоянным клиентом и другом которого состоял. По праздничным дням он выпекал для меня пряничные виселицы, и я до сих пор с волнением вспоминаю о том дне рождения, когда получил в подарок карающий меч из посеребренного сахара, на котором запеклась злодейская кровь из клубничного сиропа.
Беднякам, ютившимся в лачугах близ Уордэр-хэм, я позволял забирать несгоревшие или превратившихся в уголь поленья от костров. И отдавал им старые пеньковые веревки, негодные для повторного употребления. Из благодарности они вскоре стали величать меня «уважаемым сэром Бенджамином» и даже назвали первым благодетелем после Бога и короля.
Торговцы и лавочники вели себя сдержанней, хотя не отрицали, что «в конце концов, уважаемый сэр Типпс кормит весь квартал, умерщвляя всяческих злодеев». Я соглашался, что «злодеи прибывают на площадь Тайберн лишь затем, чтобы умереть». И эти мои слова вошли в поговорку.
Я имел право на казенную квартиру в Тауэре; однако, честно говоря, Парламент поскупился, ибо домик, расположенный позади конюшен, состоял из двух крохотных комнатушек, и мне приходилось вести нескончаемую войну с крысами и мухами. В конце концов, я отказался от столь сомнительной привилегии и за весьма умеренную плату снял у галантерейщицы, миссис Скуик, соседки булочника Миффинса, пустовавшую квартиру. И с этого дня стал счастливейшим из людей, живущих на площади Тайберн. Да что я говорю? В Лондоне, а то и на всей земле!
Мне приписывают множество остроумных выражений. Увы, моя прирожденная скромность не позволяет настаивать на авторстве. Но взаймы дают лишь богатым, не так ли?
Однажды какой-то осужденный начал громко стенать, увидев поднятый топор.
— Ай-яй-яй, — с укоризной покачал я головой, — так-то вы приветствуете ключи от рая?
Смертный приговор ужасному убийце Бобу Смайлсу включал не только дыбу, но и ослепление рукой палача.
Судья, который читал указ у подножья эшафота, уважаемый сэр Брикноуз, славился своим уродством.
Поэтому когда я поднес двойные клещи к глазам Смайлза, то шепнул ему на ухо:
— Счастливчик! Ты больше никогда не увидишь сэра Брикноуза!
Зрителям показалось, что несчастный скорчился от боли, когда орудие пытки коснулось его глаз. Они жестоко ошибались. Он буквально трясся от смеха — так его развеселили мои слова! А священник Пиппи восхвалял меня в таких выражениях:
— С тех пор, как Бенджамин Типпс состоит на службе, о правосудии нельзя сказать, что оно имеет тяжелую руку. Сей палач необычайно ловок и весьма тактичен.