Круглая Радуга
Шрифт:
Закончился ли один цикл и теперь готов начаться новый? Найдётся ли нам новый Край, наше новое Смертоцарство, на Луне? Мне снится громадная стеклянная сфера, порожняя, высоченная и очень далёкая… колонисты научились обходиться без воздуха, сплошь вакуум, внутри и снаружи... само собой, что людям уже нет возврата… все они мужчины. Есть способы вернуться, но до того усложнённые, настолько зависящие от милости языка, что пребывание обратно на Земле лишь временно, и никогда «реальное»… переходы оттуда опасны, шансы на неудачу неимоверно блестящи и глубоки... Весь путь к холодной сфере во власти Гравитации, с постоянным риском падения. Внутри колонии, десяток мужчин заиндевелой внешности, едва ли твёрдые, не более живые, чем воспоминания, ничего не потрогать… только их приблизительные образы, чёрно-белые фильмо-образы, зернистые, прерывистые год за обледенелым годом в белых широтах, в порожней колонии, с нечастыми визитами случайных, как и я...
Хотел бы я обрести всё это. Те люди однажды прошли через трагичный день—взмыв, огонь, отказ, кровь. События того дня, давно минувшего, сделали их изгнанниками навсегда… нет, они не были действительно астронавтами. Ещё здесь, они хотели нырнуть между мирами, в падение, поворот, достижение и лёт в странствиях изогнутых сквозь блеск, сквозь зимние ночи пространства—они мечтали о месте встречи, о номере на трапеции исполненном в одиночку, в стерильной грации, с полным пониманием, что никто никогда не увидит, что их любимые утрачены навеки...
Связи, на которые был ихрасчёт, всегда окажутся мимо на триллионы тёмных миль, на годы замёрзшего молчания. Но я хотел принести историю к тебе обратно. Я помню твой убаюкивающий шёпот с историями, что однажды мы будем жить на Луне… или тебе уже не до этого? Ты уже намного старше. Чувствуешь ли ты своим телом Насколько сильно я заразил тебя своим умиранием? Мне полагалось так: когда наступает тому время, думаю, всем нам полагается. Отцы носители вируса смерти, и сыновья заражены… и, чтобы инфекция была неизлечимой, Смерть в своём коварстве подстроила так, чтобы отец и сын были прекрасными друг для друга, как мужчина и женщина… о, Готфрид, да, конечно ты прекрасен для меня, но я умираю… я хочу пройти через это так честно насколько способен, а твоё бессмертие разрывает мне сердце—неужто ты не видишь почему я хочу разрушить это, о, эту глупую чистоту в твоих глазах… когда я вижу тебя на утренних и вечерних построениях, таким открытым, таким готовым вобрать мою болезнь и дать приют ей, приютить внутри твоей ни о чём не ведающей любви...
– Твоей любви,– он несколько раз кивает. Но глаза его слишком опасно расставлены между словами, безвозвратно остолбенев далеко от настоящего Готфрида, вдали от слабых, от незадачливых реальных запахов дыхания, за барьерами неподатливыми и ясными как лёд, и безнадёжными как бесповоротное течение Европейского времени...
– Я хочу вырваться—разорвать этот цикл заражения и смерти, хочу быть принятым в любовь: принятым так, что ты и я, и смерть, и жизнь, слились бы неразрывно, в сиянии, которым бы мы стали...
Готфрид стоит на коленях, немо, в ожидании. Блисеро смотрит на него. Глубоко: лицо белее, чем юноша когда-либо видел его. Сырой весенний ветер бьёт по брезенту их палатки. Близится закат. Через минуту Блисеро выходить для принятия вечерних докладов. Его руки рядом с горкой сигаретных окурков в подносе из столовой. Его близорукие ведьмацкие глаза, сквозь толстые линзы, возможно, смотрят в Готфридовы в самый первый раз. Готфрид не может отвести взгляд. Он знает, как-то, не до конца, что должен принять решение… что Блисеро ждёт чего-то от него… но решения всегда принимал Блисеро. Почему он вдруг спрашивает...
На этом-то всё и держится. Коридоры рутины, всё ещё достаточно обоснованной, всё ещё подгоняющей нас, в общем стаде, через время… железные ракеты ждут снаружи… родильный вскрик последней весны сорвался поверх залитых дождём миль Саксонии, обочины шоссе усеяны последними конвертами, разобранными запчастями, заклинившими подшипниками, гниющими носками и кальсонами, что отдают уже грибком и грязью. Если здесь остаётся ещё надежда для Готфрида, в этот хлещущий ветром момент, значит где-то ещё есть надежда. Сама по себе, сцена должна читаться как гадальная карта: что будет. Что бы ни случилось с тех пор с фигурами в ней обозначенными (черновой этюд заеложенно белым, армейским серым, сдержанно, как набросок на разрушенной стене) она сохранилась, хотя без названия и, как и Шут, не имеет общепризнанного значения в колоде.
* * * * * * *
Вот он Тирлич, гонит свою новенькую ракету сквозь ночь. Когда идёт дождь, когда туман сгустится, прежде чем охрана успеет укрыть как надо брезентом, лоснящаяся кожа ракеты с виду явно становится цвета тёмного шифера. Наверно всё же перед самым пуском её покрасят чёрным.
Это 00001, вторая в своей серии.
Русские репродукторы через Эльбу обращались к тебе. Американские слухи приходили потрепаться у костров и вызывали, на фоне твоих надежд, жёлтые Американские пустыни, Красных Индейцев, синее небо, зелёные кактусы. Как относился к старушке Ракете? Не сейчас, когда она обеспечивает тебя надёжной работой, а тогда давно—ты хоть помнишь каково было это, выкатывать их вручную, дюжина вас в то утро, почётный караул в простом приложении ваших тел к её инерции… все ваши лица тонут в одинаково самозабвенном выражении—муары личности всё мягче, мягче, каждая волна прибоя чуть-чуть не в фокусе покуда все превратились в неуловимые градации облака—вся ненависть, вся любовь, размыты в кратком расстоянии, на которое вы должны протолкать её по зимнему уступу над водами, стареющие мужчины с полами пальто хлещущими о голенища ваших сапог, дыхания белыми струйками разбиваются в клубы, как волны у вас за спиной... Куда все вы уйдёте? В какие империи, какие пустыни? Вы ласкали её тело, звериное, морозящее сквозь ваши перчатки, тут, все вместе, без стыда или скрытности, вы, двенадцать, напрягались в любви, на этом Балтийском берегу—не Пенемюнде возможно, не официальное Пенемюнде… но однажды, годы тому назад… юноши в белых рубашках, тёмных жилетах и шапках… на каком-то пляже, детского курорта, когда вы были моложе… на Испытательной Платформе VII снимок, наконец, вы не могли оставить—ветер пах солью и умиранием, звук зимнего прибоя, предчувствие дождя, что ощущали вы затылками, шевелилось в остриженных волосах… На Испытательной Платформе VII, на святом месте.
Но молодые люди все постарели и мало осталось цвета в этой сцене… они выталкивают на солнце, слепящий свет застал их жмурящимися в ухмылках, яркий тут, как в утреннюю смену на заводе Сименс с кентаврами в схватке высоко на стене, часы без цифр, поскрипывание велосипедов, ведёрки с обедами, сумки с обедами и опущенные лица натруженных, послушных долгу потоков мужчин и женщин к тёмным входам… это напоминает Дагерротип заснятый в раннем Ракетен-Штадте забытым фотографом в 1856: тот снимок, что, фактически, убил его—он умер неделю спустя от отравления ртутью, надышавшись парами нагретого металла в своей студии… ну у него была привычка к парам ртути в умеренных дозах, он чувствовал это идёт как-то на пользу его мозгам, что и могло стать основанием для фотографий подобных «Der Raketen-Stadt»: она представляет, с высоты топографически невозможной в Германии, церемониальный Город, в четырёхкратной симметрии, как и ожидалось, сверхъестественная чёткость всех линий и оттенков архитектурных и людских, построенный в мандальной форме как деревня Иреро, над головой великолепнейшее небо, мрамор доведённый до буйства белой лавины и свечения… похоже строительство или разрушение, проводится в различных частях Города, потому что ничто не остаётся одинаковым, мы можем различить капельки пота на тёмных шеях рабочих проталкивающихся вниз в погреба с асфальтовой отмосткой… мешок цемента лопнул и его отдельные крупицы зависли на свету… Город будет постоянно меняться, новые отпечатки шин в пыли, новые обёртки сигарет в мусоре… инженерные изменения в Ракете создают новые пути обеспечения, новые распорядки жизни, отражающиеся в густоте дорожного движения рассматриваемого с этой необычайной высоты—и впрямь существуют таблицы Функций, что увязывают такие Градо-перемены с Ракето-модификациями: не более чем производные, вообще-то, от приёмов, с помощью которых Констанс Бабингтон-Смит и её коллега Р.А.Ф. Медменхэм раскрыли Ракету по развед-аэроснимкам 1943-го над Пенемюнде.
Но вспомни, любили ли вы это. Если да, то как вы это любили. И насколько—ведь вы привыкли спрашивать «насколько», привыкли измерять, сравнивать замеры, вставлять их в формулы для определения сколько больше, сколько чего, сколько когда… а здесь, в вашем общем движении к морю, чувствуй сколько влезет ту тёмную двусмысленную любовь, которая ещё и стыд, бравада, инженерская геополитика—«сферы влияния» сведённые к торусам радиуса действия Ракеты, что параболичны в сечении…
... не, как могло бы нам представляться, ограничены снизу линией Земли «с которой поднимается» и Земли «в которую ударяет» Но Ведь Ты В Самом Деле Не Думал Что Так Правда Же Конечно Она Начинается Неизмеримо Под Землёй И Уходит Неизмеримо Обратно В Землю нам позволено видеть всего лишь пик, отрыв от поверхности, из другого молчащего мира, резко (реактивный самолёт срывающийся в сверхзвуковую скорость, через сколько-то лет космический крпаль срывающийся в сверхсветовую) Помни Пароль В Зоне На Этой Неделе БЫСТРЕЕ—ЧЕМ СВЕРХСВЕТОВАЯ По Ходу Голос Ускоряется В Разы—Линейные Исключения Лишь Для Случаев Жалоб На Верхние Дыхательные, на каждом из «концов», пойми, огромный переброс энергии: прорыв вверх в этот мир, в контролируемое горение—прорыв вниз снова, неконтролируемый взрыв… это отсутствие симметрии ведёт к предположению о наличии, подобно Эфиру, потоков во времени, подобных потокам Эфира в пространстве. Предположение Вакуума во времени вело к обособлению нас друг от друга. Но море Эфира несущее нас из-мира-в-мир может вернуть нас к неразрывности, открыть нам более благоприятную вселенную, более вольную...
Так что, да да, тут покатила схоластика, космология состояний Ракеты… это Ракета уводит на такой путь—из всех прочих—мимо этих видимых извивов змея, что всхлёстываются над поверхностью Земли радужным светом, в стальных судорогах… эти шторма, это всё в недрах Земли, о чём нам никогда не говорилось… мимо них, через стремительность, в исчисляемый космос, причудливый обшитый панелями коричневого дерева, Викторианский вид Войны Мозгов, как между кватернионами и векторным анализом в 1880-е—ностальгия по Эфиру, серебряным, маятниковым, камне-основанным, исчечено-латунным, филигранным, элегантно функциональным формам наших дедушек. Со всеми оттенками сепии, разумеется. Но Ракета должна быть множеством всего, должна соответствовать всевозможным формам в снах тех, кто входил в контакт с нею—в бою, в туннеле, на бумаге—она должна выстоять перед ересями сияющей, не сбиваемой с толку… а еретики непременно будут: Гностики привлечённые порывом ветра и огня в палаты Ракето-трона… Кабалисты, что изучают Ракету словно Тору, букву за буквой—заклёпки, чаша горелки и латунная роза, её текст для их перестановок и изыскания новых откровений, непрестанно раскрывающихся всё дальше и дальше… Манихейцы, различающие две Ракеты, добра и зла, что говорят совместно священной идиолалией Первобытных Близнецов (некоторые утверждают что их имена Тирлич и Блисеро) про добрую Ракету, что понесёт нас к звёздам, и про злую Ракету для самоубийства Мира, обе в вечной борьбе.