Круглая Радуга
Шрифт:
– Где железная дорога?– вставляет Кристиан. Ему достаётся заинтересованный взгляд от Андреаса. Это у всех. Тут повальный интерес ко всему в последнее время. Железная дорога в 6 или 7 милях к северо-западу.
Люди подходят свалить свои пожитки рядом с тягачом-подъёмником ракеты. Валят молодые деревца, каждый удар громок и гулок… сооружается каркас, скатки одежды, кастрюли и чайники подкладываются тут и там под длинный брезент между гнуто-деревцовыми ребро-обручами, симулируя части ракеты. Андреас командует: «Все, кто пойдёт с макетом, собраться у прицепа с кухней»,– роется по карманам за своим списком. Отвлекающий переход направится к северу, не слишком крутая перемена курса—остальные свернут на восток, обратно в сторону Русской Армии. Если они хорошо приблизятся, Американским и Британским войскам придётся осторожничать. Возможно, получится пройти вдоль интерфейса, как в скольжении по краю грозового фронта… до конца между армиями Востока и Запада.
Андреас сидит, болтая ногами, и бьёт в задний борт бам… бам… сигнал к выступлению. Тирлич вопросительно смотрит вверх. Андреас хочет сказать что-то. Наконец: «Кристиан идёт с тобой, значит?»
– И что?– Помаргивает из-под бровей в капельках дождя.– О, ради Бога, Андреас.
– А? Отводящим тоже ведь надо прорваться, верно?
– Слушай, бери его с собой, если хочешь.
– Я просто хотел узнать,– Андреас пожимает плечами,– на чём остановились.
– Мог бы меня спросить. Ни на чём не «останавливались».
Тирлич опускается на колени и начинает поднимать увесистое железо заднего борта. Он знает до чего фальшиво это смотрится. Кто поверит, что он всем сердцем хочет быть одним из них, множественного Смирения, лишённого сна, открытого смерти, боли по всей Зоне? Обойдённые, которых он любит, зная, что никогда не сможет стать одним из них... Цепи тарахтят над ним. Когда край борта вровень с его подбородком, он взглядывает вверх в глаза Андреаса. Руки напряжены. Боль в локтях. Это жертвоприношение. Он хочет спросить, Сколько ещё остальных списали меня? Есть ещё судьба, к которой только меня держали слепым? Но привычки не сдаются, в их жизни. Он с трудом поднимается на ноги, молча, подтягивая мёртвый груз, захлопывая на место. Вместе, они просовывают болты в каждом углу. «Там встретимся»,– Тирлич машет, и отворачивается. Он глотает Германский дезоксиэфедрин, затем забрасывает в рот плитку жевательной резинки. Торопливость заставляет зубы пробуксовывать, резинка жуётся буксующими зубами, жевание резинки это техника разработанная женщинами за время минувшей войны, чтобы сдерживать плач. Не то, что ему хочется плакать от расставания. Ему хочется заплакать по самому себе: о том, что должно, как все они верят, случиться с ним. Чем больше они в это верят, тем больше шансов, что так и будет. Его народ хочет его уничтожить, если получится...
Чвак, чвак, ммм, добрый вечер дамы, красиво получилась эта вязка, Любика, как голова Мечислава, могу поспорить они ошалели, как увидали, что пули рекошетят от неё! хех-хех, чвак, чвак, привет «Искры» (Озохаде), что-нибудь слышно из Гамбурга про жидкий кислород, чёртов Оуруру, что он молчит-то, пусть бы поторопился, не то заморимся прятаться пока он—о, блядь, а это тут кто—
Это Джозеф Омбинди, вот кто, предводитель Пустых. Но пока он не перестал улыбаться, целых пару секунд, Тирлич думал это дух Орутйене. «Говорят, ребёнок Окандио тоже убит».
– Зря говорят.– Чвак.
– Она была моей первой попыткой не допустить рождения.
– Тогда ты до смерти заинтересованное лицо,– чвак, чвак. Он знает, что это не так, но этот человек его раздражает.
– Самоубийство это свобода доступная даже самым приниженным. Но ты бы отказал в этой свободе людям.
– Хватит идеологии. Скажи-ка лучше, когда твой друг Оуруру собирается выкатить генератор ЖК. Или меня ждёт милый сюрприз в Гамбурге.
– Хорошо, хватит идеологии. Ты бы отказал своему народу в свободе, которая достаётся даже тебе, Оберст Нгуарореруе.– Опять улыбается как призрак человека погибшего этой ночью. Выискивает место, прощупывает что? Что? Хочет сказать этим что, Оберст? Пока не видит усталость в лице Тирлича и понимает, что это не подвох. – Свобода, которую ты скоро можешь получить. Я слышу, как душа твоя говорит во сне. Я знаю тебя как никто.
Чвак, чвак, о я должен дать ему список вахт, не так ли. О, ну и дурак же я. Да он ведь может выбрать ночную... «Ты галлюцинация, Омбинди»,– вкладывает столько паники в свой голос, что если даже не сработает, всё равно будет достаточно оскорбительным: «Я составляю список моих собственных пожеланий смерти, а она, выходит, она на тебя похожа. Уродливей, чем мне даже снилось».– Уделяет ему Улыбку Космонавта на целых 30 секунд, через 10 из которых Омбинди уже отвёл глаза, вспотел, стянул губы, глянул в землю, отвернулся в сторону, посмотрел назад, но Тирлич всё длит её, никакой милости сегодня, народ мой, Улыбка Космонавта обращает всё в радиусе мили в цвета обледенелого мороженого ТЕПЕРЬ раз мы все в настроении, почему бы не закрыть батареи крышками, Джуро? Так и есть, рентгеновское зрение, увидел сквозь брезент, запиши это как ещё одно чудо… а ты Власта заступишь на следующую радиовахту, забудь что там стоит в списке, в Гамбург готовились не больше, чем рутинные сообщения, и я хочу знать почему, хочу знать что передаётся, когда на вахте люди Омбинди… связь на частоте командования переходом ведётся морзянкой, точками и тире—не выдать и одного голоса. Но радисты клянутся, что могут распознать руку передающего по почерку. Власта одна из лучших его радисток, и она умеет отлично подделывать почерк большинства людей Омбинди. Так натренирована, на всякий случай.
Остальные, кто всю дорогу думали, пойдёт ли Тирлич вообще на Омбинди, теперь получили ответ из выражения на его лице и по походке—Так что, не более чем прикосновениями к козырьку своей фуражки, что сигналят План Такой-то-и-Такой-то, люди Омбинди, по тихому, без насилия, освобождены от всех дежурств на сегодня, хотя оружие и боеприпасы при них. Никто и не забирал. Нет причин. Тирлич не более уязвим сейчас, чем когда-либо, что случалось не раз.
Толстый малыш Людвиг белый светлячок в тумане. Игра в том, что он лазутчик большой белой армии, всегда на его фланге, готовы спуститься с холмов по слову от Людвига и размазать чёрных по земле. Но он никогда не позовёт их вниз. Лучше он будет идти с переходом, невидимо. Тут в долинах его не обижают. Их странствие не включает его. Им есть куда идти. Он чувствует, что должен идти с ними, но отдельно, чужой, не больше или меньше зависимый от милости Зоны...
* * * * * * *
Это мост над потоком. Очень редко кто-нибудь проезжает над головой. Когда смотришь вверх, то видно целый склон деревьев с шишками, возносятся прочь вдоль одной стороны дороги. Деревья скрипят горестно от раны пролёгшей через их местность, их территорию в земном покрове. Коричневая форель промелькивает быстро в потоке. Кто-то из ютившихся под мостом оставили письмена на влажной арке стены. Забери меня, Хромоногая, чего тянешь? Ничего хуже, чем эти дни. Ты будешь как тихий сон. Разве это не просто сон? Пожалуйста. Приходи скорей—Рядовой Рудольф Эфиг, 12.IV.45. Рисунок, чёрным гримом Командосов, Мужчина вглядывается в цветок. В отдалении, или же помельче, похоже, женщина, подходит. А может что-то типа эльфа или ещё там что. Мужчина не смотрит на неё (или него). На среднем плане стога сена. Цветок в форме пизды молодой девушки. Есть светило смотрящее с неба вниз, лицо в нём совершенно бесстрастно, как у Будды. Пониже, кто-то другой приписал, на Английском: Хороший рисунок! Закончи! А под этим, другими почерками, Он ЗАКОНЧЕН, ты, придурок. Сам дурак. Рядом, на Немецком, Я любил тебя Лизель всем своим сердцем—никакого имени, звания, подразделения или серийного номера… Инициалы, крестики-нолики игранные, сразу понятно, самим с собой, игра в висельника, где предложенное слово так до конца и не разгадано: GE_ RAT _ а повешенное тело виднеется аж под другим краем моста, даже в такую рань, потому что это узкая дорога без особо уплотнённой тени. Велосипед не полностью спрятан травой у обочины дороги. Поздняя бабочка, бледная как веко глаза, помаргивает бесцельно над копнами нового сена. Высоко на склоне, кто-то вгоняет топор в живое дерево… и это именно тут и когда юная ведьма находит Вацлава Чичерина, наконец.
Он сидит над потоком, не удручённый, не упокоенный, просто ждёт. Пассивный соленоид в ожидании подключения. На её шаги, голова его приподымается и он видит её. Она первое существо с прошлой ночи на кого он взглянул и увидел. Это сделано ею. Заклинание, что она произнесла при этом, повязав шёлковой бубну выдранную из её лучших трусиков на глаза куклы, его глаза, Восточные и плывучие, хотя они были всего лишь прочерчены по глине её длинным ногтем, было таковым:
Пусть он будет слеп теперь ко всем кроме меня. Пусть обжигающее солнце любви сияет в его глазах всегда. Пусть это, моя собственная тьма, укроет его. Всеми святыми именами Бога, Ангелами Мелкхидаелом, Йахоелом, Анафилем, и великим Метатроном, я заклинаю тебя и всех, кто с тобой, пойти и исполнить мою волю.
Секрет в сосредоточенности. Она отрешает всё прочее: луну, ветер в можжевельниках, диких псов, что бродят в ночи. Она прикипает к припоминанию Чичерина и его уклончивых глаз, и даёт нарастать этому, соразмеряя свой оргазм с ритмом заклинания, так что под конец, выкликая последние Имена Сил, она визжит, кончает не пособляя себе пальцами, которые вскинуты к небу.
Позже она разламывает кусок волшебного хлеба пополам и съедает одну часть. Другая для Чичерина.
Он принимает сейчас этот хлеб. Поток течёт. Щебечет птица.