Круглая Радуга
Шрифт:
Ещё в дверях, первое, что отмечает Бодайн, так это струнный квартет, что тут сегодня играет. Второй скрипкой оказывается Густав Шабоне, частый непрошенный партнёр Кислоты Бумера по торчалову, «Капитан Ужас», как его ласково, но не без оснований, кличут в Der Platz—а на виолончели ученик-подмастерье Густава в искусстве внушать самоубийственную депрессию любому оказавшемуся в радиусе 100 метров (кто там стучит и подхихикивает у тебя под дверью, Фред и Филис?), Андрэ Омнопон, с пушистыми усами Рильке и татуировкой Хрюнделя на животе (что становится «крутяком» последнее время, даже в глубинке Зоны среди Американских подростковых блядюшек катит за «у! ты чё!»). Густав и Андрэ на этом вечере Внутрение Голоса. И это крайне странно, потому что в программе редко исполняемый квартет Гайдна Оп. 75, так называемый «Казу» Квартет в Соль-Бемоль Миноре, который окрещён так по части Largo, cantabileemesto, в которой Внутренним Голосам надо играть на казу вместо обычных своих инструментов, создавая проблемы динамики для виолончели и первой скрипки, весьма уникальные в музыкальной литературе. «Вам и впрямь приходится местами чередовать спикатто с деташе»,– Бодвайн торопливо растолковывает Корпоративной Жене, типа как ложась на курс к столу бесплатного ланча в углу комнаты заваленному холодными закусками из раков и сэндвичами с каплуном,– «поменьше смычка, поднять, вы ж понимаете, смягчить—к тому же там около тысячи взрывов ppp-к-fff, но только один, знаменитый Один, идёт в обратную...» Действительно, одна из причин редкого исполнения произведения в этом подрывном использовании fff стихающего до ppp. Тут штрих бродячей звуко-тени, Brennschluss Солнца. Они не хотят, чтоб ты чересчур наслушался такого—во всяком случае, не так как представлено у Гайдна (странный ляпсус в поведении почтенного композитора): виолончель, скрипка, высокие тремоло двух казу сплетаются в мелодии, что звучит как песня из кинофильма Доктор Джекил и Мистер Хайд «Ты б Видел Как Пляшу Я Польку», когда вдруг посреди нечётного такта казу просто останавливаются полностью, и Внешние Голоса начинают выдавать не-мелодию, которая, как грит традиция, представляет двух Деревенских Кретинов 18-го столетия блямкающих на своих нижних губах. Друг на друга. Так продолжается 20, 40 тактов, это пицикатто расслабленных, Крупписты среднего звена скрипят кривыми ножками бархатных стульев, блимбубублимбубу, это не похоже на Гайдна, Mutti! Лица из ICI и GE сгибают шеи пытаясь прочитать в свете свечей программку с любовью выписанную от руки спутницей по жизни Утгарталоки, Frau Утгарталоки, никто точно не уверен какое её первое имя (что очень даже на руку Стефену, потому что в них всех это вселяет настороженность к ней). Она блондинистая копия твоей покойной матери: если когда-нибудь видел ту обряженной в сусальное золото, щёки пообвисали, деформировались, брови слишком тёмные, белки чересчур белые, в каком-то нулевом безразличии, как злобно Они исказили её лицо, тебе знаком этот вид: Нэйлин Слотроп до приёма своего первого мартини тут как тут, духом, на этой Крупп-пирушке. Точно так же и сын её Тайрон, но лишь потому, что сейчас—начальная пора Девы—он стал типа ощипанным альбатросом. Ощипан, чёрт—догола. Рассеян по всей Зоне. Сомнительно, что его когда-либо найдут снова, в привычном смысле «неопровержимо опознан и задержан». Одни только перья… избыточные и регенерируемые органы, «которые нас так и подмывает классифицировать в раздел «Hydra-Ph"anomen» не отличайся они полным отсутствием какой-либо вредоносности...»— Наташа Раум, «Регионы Неопределённости в Анатомии Альбатросов», Записки Международного Общества Воистину Увлечённых Носологией Альбатросов, Зима 1936, великолепный небольшой журнал, они даже посылали корреспондента в Испанию в ту зиму, для освещения, некоторые номера целиком посвящены анализу вопросов мировой экономики, несомненно связанных с проблемами Носологии Альбатросов—относится ли так называемый «Ночной Червь» к Псевдо-Голдсрасской группе или же его правильнее полагать—показания почти идентичны—более коварной формой Хебдомериасзиса Моппа?
В общем, если бы участники Противодействия лучше знали что стоит за этими категориями, то занимали бы более выгодную позицию, чтобы обезоружить, обесчленить, разобрать Человека на части. Но они не знают. Вообще-то знают, но скрывают это. Печально, но факт. Они шизоиды, при виде денег их сознание расщепляется надвое, как у любого из нас, и это неоспоримая истина. У Человека имеется филиал, в мозгах любого, кого ни возьми, его корпоративная эмблема белый альбатрос, и каждый местный представитель известен под личиной Эго, а их миссия в этом мире Дерьмо Поганое. Нам в точности известно что происходит, и мы позволяем этому твориться. Лишь бы только нам позволялось глазеть на них, зырить, на тех купающихся в деньгах, хоть иногда. У нас такая потребность. И ведь до чего ж они знают это—как часто, при каких раскладах... Нам хочется рассматривать репортаж популярного журнала о Ночи Когда Родж и Бобёр Дрались Из-за Джессики Пока Она Плакала в Объятиях Круппа, и захлёбываться слюной над каждым расплывчатым фото—
Роджеру должно быть примерещились тут, на минуту, потные вечера Термидора: неудавшееся Противодействие, прославленные былые бунтари, наполовину под подозрением, но всё ещё с официальным иммунитетом и украдкой любимые, стоящие щёлканья камер, где бы ни появились… обречённые ручные чудаки.
Они воспользуются нами. Мы поможем им узакониться, хотя Им не так уж это и нужно, для Них это ещё один дивидент, однако не решающий...
О да, разве не именно так Они и сделают. Вернёмся теперь к Роджеру, оказавшемуся в ещё менее подходящее время и место в рядах Оппозиции, пока мысли первой в его жизни настоящей любви только лишь о том, чтобы уйти домой и получить очередной комок спермы Джереми и тем самым выполнить их дневную норму—так посреди всего этого его ещё угораздило (уй-ёбтвою) втаранится в интересный вопрос, что и того хуже: жизнь в роли Их ручной зверушки или смерть? Это не из тех вопросов, что он когда-либо мог представить встающим перед ним всерьёз. Он возник нежданно, но теперь уже не отмахнуться, он действительно должен решить, причём довольно скоро, приемлемо скоро, чувствуя холодок жути в кишках. Жуть, от которой никак не отгородиться. Он должен выбрать между своей жизнью и своей смертью. Позволить этому немного отстояться станет не компромиссом, но решением жить на их условиях...
Виолончель призрачна, смазанно-коричневата, прозрачна, вздыхает туда-сюда средь прочих Голосов. Динамичных скачков обилие. Неощутимые взмывы, расстановка нот по ранжиру или подготовка к перемене громкости, то, что Немцы называют «паузами дыхания», подрагивают посреди фраз. Возможно, сегодня это вызвано игрой Густава и Андрэ, но вскоре слушатель и впрямь начинает замечать паузы вместо нот—его ухо совращено, как твой глаз долгим вглядыванием в фото аэрофотосъёмки пока воронки от бомб не вывернулись, превратившись в тесто булочек подошедших в формах или в складки кряжа у долин, море и суша мелькают между ртутных краёв—так же и тишина вытанцовывает теперь в этом квартете. А и подожди пока вступят те казу!
Это музыкальный фон к тому, что готовится произойти. Заговор против Роджера составлялся с потрясным, умопомрачительным весельем. Переход к обеденному столу становится процессией священодейства, полной секретных жестов и пониманий. Это очень изысканный обед, согласно меню, полный всяких релеве, пуассон, антреме. «Что это тут за ‘ "Uberraschungbraten?»– спрашивает Моряк Бодайн у своей застольной соседки справа Костанс Фламп, журналистки в хаки свободного кроя и крепкой в выражениях подружки каждого солдата от Айво до Сэнт-Лу.
– Да просто так и значит, Матросик,– отвечает «Конни Командос»,– на Немецком это «сюрпризное жаркое».
– По моей части,– грит Бодайн. Она же—возможно ненароком—просигналила глазами—вероятно, Пойнтсмен, существует такая вещь как рефлекс доброты (сколько молодых мужчин навидалась она приконченными с ’42?), который кое-где, также и вне Зоны, уцелел от вымирания... Бодайн смотрит вдоль стола, мимо корпоративных зубов и полированных ногтей, мимо инструментов для еды с увесистыми монограммами, и в первый раз замечает облицованное камнем углубление для барбекю с парой вертелов чёрного железа, для прокрутки вручную. Слуги в довоенных ливреях хлопочут, подкладывают макулатуру (старые циркуляры ШВКОС/ШОКСС в основном), растопку, расчетверённые сосновые поленья, и уголь, соблазнительные, с кулак, вороньего крыла куски, из тех что когда-то оставляли трупы вдоль берегов каналов, когда-то, в Инфляцию, когда его действительно удерживали настолько смертельно дорогим, прикинь… На краю углубления, где Юстус уже зажигает свечу, пока Гретхен обрызгивает топливо войсковым растворителем, из доков в порту, Моряк Бодвайн узрел голову Роджера, которую две или три пары рук удерживают кверх ногами, губы отодраны от зубов и обнажённые дёсны уже занемело белеют, словно череп, покуда одна из служанок, классическая атлас-с-кружевом, ушлая, полапатьбыбельная девка, чистит зубы Американской зубной пастой, старательно соскабливает никотинные пятна и винный камень. Глаза у Роджера такие обиженные и умоляющие... Со всех сторон, гости перешёптываются. «Как эксцентрично, Стефен придумал даже голову сыра!»– «Нет уж, я дождусь другую часть, чтоб откусить...»– хиханьки, возбуждённое дыхание, а что это за очень синие штаны такие все в складках… и чем измазан пиджак, а что на вертеле, краснее до хрусткой жирной корочки, поворачивается, чьё лицо сейчас обернётся, ба! так это же—
– Кетчупа нет, кетчупа нет,– мохнач синепиджачный развязно роется меж уксусниц и подносов,– похоже, вовсе нет… что за ёбанная тут забегаловка, Родж,– кричит вдоль стола наискосок через семь вражеских лиц,– эй, братиишь, возле тебя там кетчупа не видать?
Кетчуп сигнальное слово, ясное дело—
– Странно,– отвечает Роджер, который явно видел точно ту же картину в углублении,– я как раз собирался спросить у тебя то же самое!
Они ухмыляются друг другу, как два клоуна. Ауры обоих, для протокола, зелёные. Не пиздю. Ни разу с зимы ’42 в морском караване посреди шторма в Северной Атлантике, с оборвавшимися тоннами 5-дюймовых боеприпасов, что катались по всему судну, Германская волчья стая невидимо из-под воды сшибает соседние корабли направо и налево, по Боевому Расписанию, внутри расчёта 51, слушая анекдоты Паппи Хада про полный капец, смешные до чёртиков, весь расчёт орудия хватались за животы в истерике, задыхались от хохота—ни разу с того дня Моряк Бодайн не чувствовал такого кайфа при явных шансах накрыться.
– Ничего себе сервировочка, а?– восклицает он.– Еда называется!– Разговоры стихли почти полностью. Поворачиваются вежливо любопытствующие лица. Языки пламени под барбекю подпрыгивают. Они не «чувствующее пламя», но если были бы, то смогли бы сейчас отреагировать на присутствие Бригадного Генерала Падинга. Он теперь член Противодействия, благодаря усилиям Карела Эвентира. Это его заслуга, да. Сеансы с Падингом изматывают никак не меньше, чем прежние Еженедельные Летучки в «Белом Посещении». Падинг раскрывает халяву шире, чем при жизни. Участники сеансов начали уже скулить: «Да мы когда-нибудь от него избавимся?» Но через Падингову преданность кулинарным шуточкам была разработана нижеследующая тошнотворная уловка.
– Даже не знаю,– Роджер тщательно небрежен,– я как-то не нахожу в меню суп из соплей.
– Ага, и я бы сам не отказался от гнойного пудинга. Думаешь у них найдётся?
– Нет, но может оказаться молофьяное суфле!– вскрикивает Роджер,– с добавкой из менструального мармелада!
– А ещё бы не прочь от сочного жаркого под сметаной со смегмой!– предлагает Бодайн,– или как начёт кастрюльки тромбов?
– Мы бы составили обед получше этого,– Роджер помахивает меню в руке.– Для аппетита закуски с плацентной прослойкой, возможно, какие-то сэндвичи со струпьями, хорошо расчёсанными, конечно… и или клиторные клёцки! Ммм, вкуснятина, сдобренные майонезом из мукуса.
– О, мне дошло,– грит Конни Командос,– тут должна быть аллитерация. Как насчёт… э… пережёванных пельмешков?
– Мы составляем суповые блюда, крошка,– грит с прохладцей Моряк Бодвайн,– так что позволь мне просто предложить козявочное консоме, или заблёванный бульон.
– Рвотный рататуй,– грит Конни.
– Ты врубилась.
– Простой салат из салями с глистами,– продолжает Роджер.– с нарезкой из абортированных абрикосов и посыпанный перхотью.
Раздаётся звук благовоспитанного сдерживания, и региональный менеджер продаж ICI торопливо покидает застолье, изрыгая длинный полумесяц комковатой бежевой рвоты, что расплёскивается по паркету. Салфетки подняты к лицам вокруг всего стола. Серебряные вилки-ложки положены вниз, серебро отзванивает белые блики, изумлённая нерешительность опять тут, та же самая что и в офисе Мосмуна...