Круглая Радуга
Шрифт:
– Но у тебя никогда не бывает выбора, так ведь.
– Если б у меня был, то можешь не сомневаться—
– Этого нельзя знать. Пока не там, Вимпе. Не можешь сказать.
– Звучит не слишком диалектично.
– Не знаю это что.
– Тогда, до самого мига решения,– Вимпе любопытен, но осторожен,– человек может быть совершенно чист…
– Он может быть каким угодно. Мне без разницы. Но настоящим становится лишь в точках решения. Время в промежутках значения не имеет.
– Настоящим как Марксист.
– Нет. Настоящим перед собой.
Вимпе по виду засомневался.
– Мне приходилось. Тебе нет.
Тсс, тсс. Шприц, игла номер 26. Крови душно в гостиничном номере коричневого дерева. Продолжить или раздувать этот спор значит становиться врагами на словах, ни один из них не хочет этого. Онейрин теофосфат один из способов обойти эту проблему. (Чичерин: «Ты имеешь ввиду тиофосфат?» Думая, означает присутствие серы… Вимпе: «Я имею ввиду теофосфат». Думая, означает присутствие Бога.) Они укалываются: Вимпе уставился на водный кран нервно, вспоминает Чайковского, сальмонеллу, скорое попурри из подходящих к насвистыванию мелодий из Патетической. Но глаза Чичерина только на игле, её Германская точность, её мелкая стальная зернистость. Вскоре он познакомится с циркуляцией медсанбатов и полевых госпиталей, также подходящей для послевоенной ностальгии, как циркуляция по курортам мирного времени—армейские хирурги и дантисты будут вшивать и вбивать патентованную сталь в его страждущую плоть. И вытаскивать что вошло в неё насильно электромагнитным аппаратом, купленным между войнами у Шумана, Дюссельдорф, с лампочкой и регулируемым рефлектором, 2-осными крепящимися ручками и полным набором дикого вида Polschuhen, кусков железа, что меняют магнитное поле… но там в России, в ту ночь с Вимпе, было его первым вкушением—его посвящением в брательство стали… никак не выйдет отделить это от теофосфата, отделить сосуды стали от безбожного безумного бурления...
15 минут они вдвоём бегают с воплями но номеру, спотыкаясь о круги, протянувшиеся по диагоналям комнаты. Так проявляется особый завиток в прославленной молекуле Ласло Джамфа, так называемая «особенность Пёклера», появляющаяся в определённых кольцах индола, который более поздние Онейринисты, как академические, так и практикующие профессионалы, в основном согласны считать причиной галлюцинаций столь уникальных в данном препарате. Не только аудиовизуальные, они затрагивают все чувства, в равной мере. И они повторяются. Определённые темы, «мантические архитипы» (как именует их представитель Кембриджской Школы Джолифокс), находят определённых индивидуумов снова и снова, с постоянством, которое было хорошо продемонстрировано в лабораторных условиях (см. Воб и Хуэтон, «Дистрибуция Мантичных Архитипов Среди Студентов из Среднего Класса», Жур. Онейр. Пси. Фарм., XXIII, стр.-стр. 406–453). Поскольку аналогии с призрачной жизнью регулярно прослеживаются, этот феномен повторяемости известен, на жаргоне, как «посещение». Если прочие виды галлюцинаций имеют тенденцию уплывать, взаимосвязанные глубинным, недоступным обычному наркоману образом, данные по Онейриновым посещениям демонстрируют определённую нарративную продлённость, так же отчётливо, как скажем, средней длины статья из Читательского Дайджеста. Зачастую они настолько обыденны, настолько стандартны—Яахк называет их «скучнейшими из галлюцинаций известных психофармакологии»—что они опознаются как посещения лишь через какую-нибудь радикальную, хоть и правдоподобную, ломку возможного: присутствие мертвеца, поездка одним и тем же маршрутом и теми же средствами передвижения, при которой какое-то лицо выезжает позже, но прибывает раньше, отпечатанная диаграмма, которую при наличии любого количества света невозможно прочесть... Определив, что у него посещение, субъект незамедлительно переходит во «вторую фазу», которая, будучи различной по интенсивности от субъекта к субъекту, всегда неприятна: зачастую успокоительное (0.6 мг атропин подкожн.) доказывает свою необходимость, пусть даже Онейрин классифицируется как депрессант ЦНС.
Что до паранойи, часто отмечаемой после препарата, она не представляет ничего необычного. Как и в прочих видах паранойи, она является не более и не менее как начальным натиском, остриём клина, открытия что всё взаимосвязано, всё в Творении, вторичное озарение—не слепящее Оно, но во всяком случае, из того же ряда и, возможно, некий путь Внутрь для подобных Чичерину, удерживаемых с краю...
Чичеринское Посещение
Тот ли это или нет Николай Рипов: прибывает он именно так, как поговаривают о Рипове: весомо и неотвратимо. Он хочет поговорить, всего только лишь поговорить. Но каким-то образом, по ходу их продвижения, во внутренние коридоры-сумятицы слов, он снова и снова заманит Чичерина в еретические высказывания, к приговору самому себе.
– Я здесь чтобы помочь тебе яснее видеть. Если у тебя есть сомнения, нам нужно их развеять, честно, как мужчина с мужчиной. Никаких последствий. Чёрт, думаешь, у меня не бывает сомнений? Даже у Сталина они бывают. У всех у нас.
– С этим порядок. Ничего такого, что я сам бы не справился.
– Да вот не справляешься, а то бы меня сюда не прислали. Думаешь, они не знают, когда у кого-то нужного есть проблемы?
Чичерин не хочет спрашивать. Он сдерживается, напрягая мускулы своей сердечной сумки. Боль сердечного невроза, пульсируя, опускается в левую руку. Но он спрашивает, чувствуя, как стиснулось дыхание: «Мне полагалось умереть?»
– Когда, Вацлав?
– На Войне.
– О, Вацлав.
– Ты же спрашивал что меня тревожит.
– Но разве тебе не ясно как они это воспримут? Ладно, давай начистоту. Мы потеряли двадцать миллионов душ, Вацлав. Такими обвинениями не бросаются. Им на всё нужна бумажка. Даже твоя жизнь может быть в опасности—
– Я никого не обвиняю… пожалуйста, не начинай… Мне просто нужно знать должен ли я был погибнуть за них.
– Никто не хочет, чтобы ты погиб.– Успокаивает,– С чего ты взял?
Так выманиваются из него терпеливым эмиссаром, скулящие, отчаянные, слишком лишние слова—параноидные подозрения, неотвязные страхи, обрекая себя, наращивая капсулу вокруг своей личности, что отделит его от общности необратимо…
– Но в этом и есть самая сердцевина Истории,– мягкий голос говорит сквозь сумерки, ни один из них не поднимался включить свет.– Сердце сердец. Как может всё, что ты знаешь, всё что видел, к чему прикасался в нём, питаться ложью?
– Но жизнь после смерти…
– Нет никакой жизни после смерти.
Чичерин имеет ввиду, что ему пришлось биться, чтобы поверить в свою смертность. Как билось его тело, принимая свою сталь. Биться против всех своих надежд, пробиваться в эту горечь свободы. До недавних пор он никогда не искал утешения в диалектическом балете силы, противодействия, борьбы и нового порядка—пока не началась Война и на ринг вышла Смерть, первый взгляд Чичерина после лет тренировки: выше, мускулистее, меньше тратит движений, чем он ожидал—лишь на ринге, чувствуя жуткий холод, что приносил с собой каждый удар, вот когда обратился он к Теории Истории—из всех патетически холодных утешений—попытаться придать этому какой-то смысл.
– Американцы говорят: «В окопах не бывает атеистов». Ты никогда не был верующим, Вацлав. Ты обратился на смертном одре, из страха.
– Из-за этого вам теперь надо, чтобы я погиб?
– Не погиб. От мёртвого тебя пользы мало.– Ещё два агента защитного цвета заходят и стоят, уставившись на Чичерина. У них правильные ничем не примечательные лица. Это, в конце концов, Онейриново посещение. Мягкое, обычное. Единственный намёк на его нереальность это—
Радикальная-хоть-и-правдоподобная-ломка-реальности—
Все трое улыбаются ему теперь. Это не ломка.
Это вскрик, но он выходит рёвом. Он прыгает на Рипова, почти въехал кулаком, но остальные с более быстрыми рефлексами, чем он рассчитывал, подскочили схватить его с двух сторон. Он не может поверить, до чего они сильны. Нервами бедра и жопы он чувствует, как его Наган выдернули из кобуры, и чувствует, как его собственный хуй выскальзывает из Немецкой девушки, которую не может припомнить теперь, в последнее утро сладкого вина, в последней тёплой постели, последнего утреннего расставания...