Круглая Радуга
Шрифт:
– Но… зачем ему. Если они падают там где он был—
– Может он ненавидит женщин.
– Нет я серьёзно.
– Мехико. Вас это действительно трогает?
– Не знаю. Наверное, я подумал не получится ли увязать это, каким-то образом, с вашей ультрапарадоксальной фазой. Возможно с тем… мне надо знать что именно вы хотите найти.
Над ними гуденье эскадрильи В-17-ых, сегодня в необычном направлении, далеко от постоянных коридоров полёта. Позади этих Крепостей синеют брюха холодных облаков и их гладкие пласты в разводах синего—остальная масса тронута обесцвеченным розовым или пурпурным... Крылья и стабилизаторы затенены снизу в тёмно-серый. Тени мягко переходят в чуть более светлый вокруг изгибов фюзеляжа или кабины. Втулки пропеллера возникают из темноты под капотом обтекателей, вращающиеся лопасти невидимы, свет неба окрашивает все подвернувшиеся плоскости в монотонный тускло-серый. Самолёты плывут дальше, чинно, в нулевом небе, стряхивая оседающий на них иней, засевая небо позади себя бело-ледяными бороздами, а их собственный цвет совпадает с некоторыми оттенками облаков, все крохотные окошечки и отверстия полны мягкой черноты, плексигласовый нос отзеркаливает, постоянно кривыми и струящимися, облачность и солнце. Внутри: чёрный обсидан.
Пойнтсмен не раз обсуждал паранойю и «идею противоположностей». Он чиркал восклицательные знаки и как верно в Книге на полях открытого письма Павлова к Жане насчёт ощущений внешнего воздействия и в Главе LV, «Попытка физиологической интерпретации навязчивых идей и паранойи»—он не мог сдержать такую невоспитанность, несмотря на соглашение между совладельцами не делать пометок в Книге—она слишком большая ценностью для подобного обращения, им пришлось складываться по гинее с носа.
Книга приобреталась тайком, в темноте, во время налёта Люфтваффе (большинство сохранившихся экземпляров уничтожены на складе в самом начале Битвы за Британию). Пойнтсмен так никогда и не увидел лицо продавца, тот исчез в хриплые звуки рассветного отбоя воздушной тревоги, покинув доктора и Книгу, посмертный том уже нагревался, мокрел под его стиснувшимися пальцами… да, возможно, это смахивало на редкое произведение эротики, особенно с тем нагло упёршимся взглядом на шрифт… грубость изложения, словно странный перевод д-ра Хорсли Ганта шифровал простой текст в списки постыдных наслаждений, преступных восторгов... А сколько от миловидной жертвы бьющейся в своих неумолимых путах видится Неду Пойнтсмену в каждой собаке привязанной к его экспериментальным стендам… и разве скальпель и зонд не столь же декоративно утончённые орудия, как бич и хлыст?
Конечно, предшествующий Книге том—Сорок Одна Лекция—явился ему, 28-летнему, наказом подгорной Венеры, противиться которой он не мог: покинуть Харлей-Стрит ради путешествия всё более и более отклоняющегося от нормы, дарящего всё более глубокое наслаждение, дальше, в лабиринт работы с условным рефлексом, где лишь теперь, после тринадцати лет продвижения вслед за клубком, он начинает новый круг, спотыкаясь о старые меты – свидетельства, что тут он уже проходил, встречая то там, то тут последствия своего более молодого, полного понимания... Но ведь она его предупреждала—нет разве? или он плохо слушал?—об отсроченных платежах, но в полном объёме. Венера и Ариадна! Она, казалось, стоила любой цены, похожая на лабиринт, в те дни, слишком запутанный для них—потёмок-сводников, что заключили сделку между одной из его версий, Пойнтсменом-соучастником, и его судьбой… слишком разнолика, думал он тогда, чтобы они когда-нибудь его настигли. Но теперь-то он знает. Слишком занятой, предпочитая пока что не задумываться об этом, он уже знает, что они просто ждут, каменные и не сомневающиеся—эти агенты Синдиката, которому и она должна платить—ждут в центральном зале, пока он подтягивается ближе… Они владеют всем: Ариадной, Минотавром и даже, с опаской понимает Пойнтсмен, им самим. С недавних пор они промелькивают перед ним, обнажённые в позах атлетов, дышат в затылок, жуткие пенисы торчком, неживые, как и их глаза, что взблескивают инеем, или пластинками слюды, но только не вожделением, и не к нему. Для них существует лишь работа...
– Пьер Жане—он иногда вещал как восточный мистик. Никогда по-настоящему не осознал противоположностей. «Акт нанесения раны и акт получения раны объединяются единым ранением». Сплетник и мишень навета, хозяин и раб, девственница и совратитель, каждая часть в соответственном сочетании и неотделима—последнее прибежище неисправимых лодырей, Мехико, как раз та самая йинь-янова галиматья. Способ увильнуть от тягот работы в лаборатории. Но что он сказал этим?
– У меня нет желания вступать с вами в религиозный диспут,– невыспавшийся Мехико сегодня более резок, чем обычно,– но временами думаю, а не чересчур ли вы, учёные—ну ухватились за достоинства анализа. То есть, когда вы всё это разобрали по частям, чудесно, я первый зааплодирую вашей сноровке. Но кроме кусков и частей, что рассыпаны вокруг, что вы сказали этим?
Подобные диспуты и Пойнтсмену не по вкусу. Но он бросает острый взгляд на юного анархиста в его красном шарфе: «Павлов верил, что идеал, конечная цель к которой все мы стремимся в науке, представляет чисто механическое объяснение. Он был достаточно реалистичен, и не ожидал достижения такой цели на протяжении жизни своей или даже нескольких поколений. Но он надеялся на длинную цепь всё более и более точных приближений. В конечном итоге, его вера заключается в чисто физиологической основе жизни души. Никакого последствия без причины и чёткая череда взаимосвязей.
– Это не мой конёк, конечно,– Мехико и вправду не хочет обижать, но сколько же можно,– однако возникает ощущение, что эту причину-следствие заездили по полной. Что для продвижения науки дальше, вообще, ей следует поискать не настолько узкий… менее стерильный, набор допущений. Возможно, следующий великий прорыв произойдёт, когда нам хватит смелости выбросить эту причину-следствие совсем и ударить под новым углом.
– Нет не «ударить». Отступить. Вам тридцать, молодой человек. «Других углов» не существует. Есть лишь вперёд—прямиком—либо назад.
Мехико наблюдает, как ветер треплет полы пальто Пойнтсмена. Чайка вскрикивая летит прочь под углом к замёрзшему выступу берега. Меловые утёсы громоздятся за спиной, холодные и упокоенные как смерть. Ранние варвары Европы, кто отваживался приблизиться к этому побережью, увидев белые преграды сквозь туман, уже знали куда забирают их умерших.
Пойнтсмен обернулся и… О, Боже. Он улыбается. Есть нечто столь древнее в этом предположении братства, что—не сейчас, а парой месяцев позже, когда весна вступит в свои права, а Война в Европе закончится—Роджер будет вспоминать эту улыбку—она будет преследовать его—как самое зловещее выражение, что он когда-либо видел на лице человека. Они прекратили шагать. Роджер смотрит в ответ. Анти-Мехико. Воплощённые «идеи противоположного», но на какой коре, в каком полушарии зимы? Какая сокрушающая мозаика смотреть во вне, в Пустыню… снаружи охранительного города… понятна лишь тем, кто отправляется вне… глаза вдаль… варвары… всадники...
– У нас обоих есть Слотроп,– вот и всё, что сказал Пойнтсмен.
– Пойнтсмен—что вам с этого? Кроме славы, я имею в виду.
– Не больше, чем Павлову. Физиологическое обоснование тому, что кажется необычайно странным поведением. И мне неважно в какую из ваших ОФИ категорий это вписывается—удивляюсь, как это никто из вас не предложил телепатию: может он знает кого-то на той стороне, кого-то кому заранее известно расписание запуска немецких ракет. Ну каково? И мне неважно, нет ли в этом жутко фрейдистской мести его матери, которая пыталась кастрировать его или вроде того. Я без претензий, Мехико. Я скромный, методичный—
– Смиренный.
– Я установил себе ограничения касаемо этого всего. Всё, что имеется, это обратное звучание ракеты перед взрывом… его клиническая история привития условного сексуального рефлекса, возможно на слуховой стимул, и то, что смотрится как обращённая вспять связь причины-следствия. Может, я не готов ещё, подобно вам, выбросить на свалку причину-и-следствие, но если тут нужны поправки—быть посему.
– И чего вы добиваетесь?
– Вы видели его ММЛП. Его шкалу F? Искажения, извращённые мыслительные процессы… Оценки ясно показывают: у него психопатические отклонения, навязчивые идеи, он латентный параноик—ну Павлов полагал, что навязчивые идеи и параноидальные мании являются результатом неких—назовём их клетками, нейронами, в мозаике мозга, возбуждённых до такой степени, когда, через взаимную индукцию, во всём прилегающем районе происходит замыкание. Одна яркая, горящая точка окружена темнотой. Темноту же породила она сама. Изолировав эту яркую точку, быть может до конца жизни пациента, от всяческих идей, чувств, самокритики, всего, что только раздувает её пламя, вы возвращаете её к нормальности. Он называл это «точкой патологической инерции». Сейчас мы работаем с собакой… он прошёл «эквивалентную» фазу, когда любой стимул, сильный или слабый, вызывает равное количество капель слюны… а затем «парадоксальную» фазу—сильные стимулы вызывают слабую реакцию и наоборот. Вчера мы довели его до ультрапарадоксальной. За пределы. Включаем метроном, что был настроен на еду—от которого прежде Ваня пускал слюну фонтаном—теперь он отворачивается. Мы выключаем метроном, о, тут-то он и заводится, нюхает его, лижет, пытается грызть—ищет, в тишине, стимул, которого там нет. Павлов считал, что все болезни сознания могут быть объяснены, со временем, ультрапарадоксальной фазой, паталогически инертными точками в коре мозга, путаницей идей противоположного. Он умер на пороге перевода этого всего на экспериментальную основу. Но я живу. У меня есть финансирование, и время, и воля. Слотроп упёрто стабилен. Не так-то просто послать его в какую-либо из этих фаз. Может, придётся морить голодом, запугивать, я не знаю… не факт, что до этого дойдёт. Но я выявлю его точки инерции, докопаюсь что они такое, даже если придётся вскрыть его чёртову черепушку, и отчего нет у них пары и, возможно, решу загадку почему ракеты падают именно туда, куда падают—хотя признаюсь, при вашей поддержке это было бы намного проще.