Круглая Радуга
Шрифт:
ПРПУК: Это было «бу спок», Слотроп?
Слотроп: Да ладно вам, парни… чё вы так вот сразу…
Белые ребята из колледжа, орут заказы группке джазменов на возвышении. Голоса из восточных частных школ, выговаривая «жопа» чуть округляют губы и выходит жииопя… они оттягиваются, отрываются. Аспидистры, здоровенные филадендроны, широкие зелёные листья и джунглевые пальмы свисают в полумрак… пара барменов, один очень светлый Западно-Индианец, хрупкий, с усиками, его напарник по беготне, чёрный как рука в вечерней перчатке, бесконечно снуют перед глубоким океаническим зеркалом, что заглотило большую часть зала в свои металлические тени… сотня бутылок на миг удерживают свой отблеск, прежде чем тот отплывает в зеркало… даже если кто-то пригнётся прикурить сигарету, пламя отражается возвратно как тёмная оранжевость заката. Слотропу даже различить не удаётся своё белое лицо. Какая-то женщина поворачивается взглянуть на него от стола. Её глаза говорят ему, мгновенно, что он из себя представляет. Губная гармошка торчком из его кармана утяжеляется к медной инерции. Лишний груз. Дурацкая принадлежность. Но он без неё никуда.
Наверху, в мужской уборной Бального Зала Роузленд он умлевает коленопреклонённый пред туалетным унитазом, выблёвывая пиво, гамбургеры, домашнее печенье, фирменный салат с Французским соусом, полбутылки Мокси, послеобеденные сладости, плитку Кларка, фунт солёного арахиса, и целку одной девушки из Радклифа, старомодной. Без предупреждения,
Вслед? Негр, чистильщик-бой Красный, выжидает у своего сиденья пыльной кожи. Негры по всему Роксбери ждут. «Чероки» доносится воплем из танцзала внизу, покрывая хай-хэт, контрабас, тысячу пар ног, где вертлявый розовый свет предлагает не бледных юнцов из Гарварда с их подружками, но толпу в пух и прах принаряженных краснокожих. А сама песня ещё одна фальшивка про преступления бледнолицых. Немало музыкантов забредали в течение «Чероки», да не все прошли её всю из конца в конец. Все эти длинные, долгие ноты… что они замышляют длясь там, внутри? это индейский духовный заговор? В центре Нью-Йорка, гони скорей успеть на последнее представление—7-я Авеню, между 139-й и 140-й, сегодня «Ярдбёрд» Паркер выдаёт открытие как удалось ему представить ноты из верхушек этих же аккордов и разложить мелодию в охреневающе ёбаный пулемёт, по полной, мэн, или не знаю даже что, он слетел с катушек тридцать вторые ноты тридцатьвторушки произнеси это очень (тридцатьвторушка) быстро и лилипуточным голоском, если ты в состоянии вааще врубиться, на выходе из Чилли Хауз Дэна Волза, и вдоль по улице—блядь, вдоль любой из улиц (как он вписался к '39-му, чётко к началу: в глубине его самых утверждающих соло уже крячет неспешно насмешливое дам-де-ду-дамканье госпожи ёб твою Смерти личной персоной) по радиоволнам, в развлекательных программах, а в своё время просочится и в спрятанные динамики городских лифтов и во все маркеты, опрокинуть колыбельные Человека, подмять изматывающий хлам бесконечного, трусливо струнного звукообращения… Так что это пророчество, даже здесь, на дождливой Массачусетс Авеню, начинает нынче срабатывать в «Чероки», саксофоны внизу выдают, ух, ты! круто стоящую хрень...
Если Слотроп рванёт в унитаз за гармошкой, такое возможно лишь вперёд головой, что не очень правильно, потому что жопа его остаётся в воздухе беззащитной, а с неграми вокруг тебе это как раз-таки и ни к чему, лицом где-то там в вонючей темноте, а коричневые пальцы, сильные и умелые, вмиг расстёгивают пояс, раздёргивают ширинку, сильные руки разводят ноги врозь—он чувствует холодный от Лизола воздух на своих ляжках, пока сдёргиваются его короткие трусы, ну прям моментально, с цветастыми блёснами на окуня и мухами на форель по голубому полю. Он бьётся втискиваясь в дыру унитаза, и тут глухо, сквозь зловонную воду, доходит топот всей тёмной банды жутких негров, ломятся с радостными воплями в уборную для белых мужчин, сбиваются вокруг несчастного извивающегося Слотропа, ещё и свингуют, как у них водится, припеваютя, «Припудри меня тальком, Малкольм!» А чей ещё им отвечает голос, если не Красного, боя-чистильщика, который наяривал чёрные патентованные Слотропа раз двадцать, на коленях, прихлёстывая бархаткой в такт оркестру… вот он, Красный, высоченный, тощий, в экстравагантно перекрашенных волосах, бой-чистильщик, который был просто «Красным» для гарвардских студентов:– «Эй, Красный, в твоём там ящичке презерватив найдётся?», «Как насчёт счастливого телефонного номерка, Красный?»—тот самый негр, чьё настоящее имя только сейчас, наполовину в унитазе, наконец, достигло слуха Слотропа—пока толстенный палец с каплищей очень скользкого желе или крема вскальзывает меж половинок в дыру его жопы, приглаживая волосы как линии волнистых гор вокруг речной долины—настоящее имя его Малкольм, и его знают все чёрные хуи, Малкольм, который знал его всё время—Красный Малкольм Несусветный Нигилист грит:–«Боже ж мой, у него жопа больше, чем он сам, не?» Охренеть, Слотроп, как тебя угораздило в такую позу! И хотя ему уже удалось протиснуться настолько вниз, что торчат одни только ноги, а ягодицы вывертываются колыхаясь чуть ниже уровня воды, как бледные купола льда. «Держи его, братва, уходит!» «Ах, ты ж!» Далёкие руки вцепляются в его икры, щиколотки, обрывают подвязки и дёргают клетчатые носки, что мама связала ему в Гарвард, но они довольно плотные или же он настолько далеко пропхнулся в унитаз, что почти даже не чувствует их рук...
Потом он их сбрыкнул, оставляя захват последнего негра наверху позади и – свободен, скользкий как рыба, его девственная жопа спасена. Тут кто-то может сказать, ого! благодари Бога за это, а другие прокряхтят, эх жаль, но Слотроп не сказал ни так: ни эдак, потому что он ничего так особо не чувствует. А и его потерянную гармошку всё ещё нигде не видать. Свет тут, внизу, тёмно-серый и довольно слабый. Уже какое-то времени он различает говно накрепко укоренившееся по сторонам этого керамического (на данный момент уже металлического) тоннеля, в котором он тоже: такое говно невозможно смыть, смешанное с минералами жёсткой воды по ходу всего натужно коричневого моллюско-витого маршрута, узоры полные значений, придорожные рекламные знаки туалетного мира, привязчиво липкие, крипто-глиптика, эти формы выпячиваются и сглаженно отстают пока он так и движется вдоль длинно-туманной линии канализации, звуки «Чероки» всё ещё очень глухо пульсируют над головой, провожая его к морю. Он обнаружил, что способен опознавать какие-то из говённых отметин, явно принадлежащих тому или иному гарвардскому приятелю из числа его знакомых. Какая-то часть, конечно же, должно быть негритянское говно, но оно всё такое похожее. Оба-на, а вот это уж наверняка «Проглота» Бидла, с той ночи как мы ели чоп-суей в "Промашке Фью" потому что тут вон те бобовые ростки и даже отдаёт тем же соусом из дикой сливы… похоже, некоторые чувства явно обостряются… ух-ты… "Промашка Фью", это ж уже сколько месяцев тому назад. А и вот от Дампстера Виларда, с ним недавно запор приключился, не так ли—вон то чёрное говно противное как резина, что однажды откристаллизируется навсегда до тёмно-янтарного. В этих приглаженных, цепких мазках по стене (что реверсивно излагают степень своей сплочённости) он может, уже настолько небывало говно-чуткий, прочитывать былые муки перенесённые нутром бедняги Дампстера, что пытался покончить с собой в последний семестр: дифференциальные уравнения никак не складывались для него ни во что элегантное, мать в шляпке с короткими полями и в шёлковых гольфах наклонилась через стол Слотропа в "Большом Жёлтом Гриле" Сиднея докончить за него бутылку канадского эля, девушки Редклифа, что его избегали, чёрные профессионалки, которых ему разрекламировал Малкольм, а те причиняли ему эротическую жестокость за доллар или насколько получалось выдерживать, или, если чек Мамы запаздывал, на сколько он мог себе позволить. Торчащий позади, вверх по течению, барельеф от Дампстера теряется в сером сумраке, а Слотроп пока что минует меты Вилла Стониблока, Джо Питера Питта, Джека Кеннеди, сына посла—нет, но где к чёртям сегодня этот Джек? Если кто-то и мог спасти тогда гармошку, так это уж точно Джек. У Слотропа к нему восхищение стороннего—такой спортивный, и добрый, и один из самых уважаемых парней на курсе Слотропа. Хотя глупо, конечно, что так получилось. Джек… смог бы Джек перехватить её, хоть как-то, выскочившую, нарушить закон притяжения? Где-то тут, в этом проходе к Атлантике, запахи соли, водорослей, разложения доносятся к нему издали, как и звук прибоя, да, похоже, Джек смог бы стопудово. Ради всех несыгранных мелодий, миллионов блюзовых строк, ради нот вопреки официальным частотам, всех тех вывертов, на которые у Слотропа вообще-то не хватало дыхания… ну пока что нет, но однажды… по крайней мере, если (когда…) он найдёт инструмент, тот будет хорошенько увлажнён, намного легче извлекать звуки. Утешительная мысль, чтобы нести с собой уносясь по канализации.
Так взгляни на меня,
Хоть один только раз,
В унитаз,
Вот дурак попался,
Только бы не начал ссать
Дирли тирли трали рался
И в ту же секунду донёсся этот страшенный плеск выше по линии, шум нарастает как мощный прилив, вздымая плотную волну говна, блевотины, туалетной бумаги, мелкого дерьма, что присыхает на волосне вокруг жопы, в умопомрачительной мозаике, мчит на паникующего Слотропа, как поезд столичной подземки на свою жертву. Бежать некуда. Оцепенев, он уставился назад через плечо. Высокий гребень, развевающий за собой длинные усики говнобумаги, эта цунами настигает его—ГААХХ! он пытается в последний момент улизнуть дохленьким брассом, но цилиндр отходов уже саданул, тёмный как холодный говяжий студень, по его позвоночнику, смёл, бумага охлёстывает, обворачивает его губы, ноздри, всё пропало и пропахло говном, покуда ему приходится смаргивать микро-какашки с ресниц, это хуже чем когда тебе всадят торпеду япошки! коричневая жижа прёт дальше, унося его беспомощного… похоже, он кувыркается как попало—хотя трудно сказать, в этом тусклом урагане говна глазу не за что зацепиться… временами об него трётся колючий кустарник, а возможно густые низкорослые деревца. Пришла мысль, что как-то уже не ощущает твёрдости стен после того, как закувыркался, если именно это он делает.
С какого-то момента коричневый мрак вокруг него начинает светлеть. Типа рассвета. Мало-помалу головокружение проходит. Последние полосы сральной бумаги связующие его с жижей, отваливаются… опечаленно растворяясь прочь. Жуткий свет настигает его разрастаясь, водянистый мраморный свет, только бы не очень долго, его страшит то, что свет этот, похоже, хочет предложить. Однако в этих отходных пределах живут «нужные». Люди, которых он знает. В скорлупе древних руин плотной кладки—изношенные ячейки, одна подле другой, многие без крыш. Дрова горят в чёрных каминах, вода вскипает в ржавых оптовых коробках фасоли лима и пар сочится к щелястым дымоходам. А они сидят вокруг на раздробленной брусчатке, заняты чем-то… ему трудно сказать чем… чем-то довольно религиозным... Спальни обставлены полностью, огонь полыхает с мерцанием, бархат свисает со стен и потолка. До самой последней синей бусинки, закатившейся, слежавшейся с пылью под лакированной тумбой роскошного патефона, до последнего паучка и разносторонне взлохмаченного ворса ковров, эти жилища потрясают его своей неразберихой. Тут скрываются от катастрофы. Не обязательно от смыва в Унитаз—такое здесь не в диковинку, обыденно неизбежное неудобство, под куполом древнего неба однотонно едкого оттенка—но ещё что-то до жути не так в этих краях, чего бедняга Слотроп не в силах разглядеть или услышать… словно тут каждое утро с неба обрушивается невидимый Пирл-Харбор... У него в причёске туалетная бумага, а в правой ноздре застрял мохнатый клок волосни с присохшим говном. Ве, ве. Упадок и разруха безмолвно гнетут этот ландшафт. Ни солнца, ни луны, только растянуто ровные синусоиды света. Это говно какого-то негра, он уверен—затвердело как зимняя козюлина, когда он пробует вытащить. Ногти процарапали до крови. Он стоит снаружи всех этих коммунальных комнат и уровней, снаружи, в отдельно персональном утре посреди пустыни, красновато-коричневый коршун, даже два, зависли в воздушном потоке озирая горизонт. Холодно. Дует ветер. Он ощущает лишь только свою отстранённость. Они зазывают его к себе , но он не может присоединиться. Что-то не пускает: зайти внутрь, это как бы дать некую клятву на крови. Они никогда уже его не выпустят. И кто знает, начнут требовать сделать что-то… что-то такое...
И тут каждый отдельный камень, каждый кусок фольги, полено дров, пучок растопки или тряпка стали подскакивать вверх-вниз, взлетев на три метра, снова падают, бьют с жёстким стуком о мостовую. Свет сгустился до цвета тёмно-зелёной воды. Во всех улицах обломки вздымаются и опадают синхронно, словно во власти какой-то глубокой неизменной волны. Невозможно ь различить хоть что-то сквозь этот вертикальный пляс. Перестук по мостовой длится одиннадцать битов, двенадцатый пропущен, и цикл начинается сызнова… это ритм какого-то традиционного Американского напева… На улицах ни души. Сейчас рассвет или сумерки. Части обломков, которые из металла, блестят с упорным, почти синим постоянством.
Уже забыл Красного Малкольма, что наверху остался,
В причёске Красный Дьявол до Волос Дорвался…
Ну и вот тот самый Крякфилд, или Крукфилд, западопроходец. Не «архитипичный» западопроходец, но единственный. Учти, он один-одинёшенек. И всего один индеец, с которым он сражался. Один бой, одна победа. И только один президент, и один убийца, и одни выборы. Ровно столько. От всего, что ни на есть всего лишь по одному. Ты подумал о солипсизме и представил структуру наполненную—с твоего уровня—всего лишь, жутко представить, одним. И можешь даже не рассчитывать на какие-то ещё уровни. Но оказывается, оно не так уж и одиноко. Пустовато, да, но намного лучше, чем в полном одиночестве. От всего всего лишь по одному оно совсем не так уж и плохо. Половина Ковчега лучше, чем никакого. Этот самый Крукфилд закоричневел от солнца, ветра и грязи—возле тёмно-коричневых досок амбара или это конюшня, он древесина несколько иной породы и обстружки. Такой весь добродушный, крепко сбитый, на фоне лиловых склонов гор, и смотрит наполовину в солнце. Его тень резко оттянута назад поверх деревянных конструкций конюшни—брусья, косяки, стойки стойл, перекладины яслей, стропила, доски потолка пронизанные солнцем: слепящая небесная твердь даже в этот неясный час суток. Кто-то играет на губной гармошке позади уборной во дворе—какой-то музыкальный проглот, что всасывает ртом гигантские пятинотные аккорды по ходу самой мелодии
По слухам в Долине Красной Реки
На этот раз
Потоком снесло тебя в унитаз—
Присядь, отдохни, хвост держи пистолетом,
Канализации близок конец,
Держись, молодец,
На всём свете этом
Крепче говна не найти,