Круглая Радуга
Шрифт:
– Но это же нечестно.
– Честнее не бывает,– с таким циничным видом, Роджер выглядит совсем юным, как ей кажется.– Все равны. Равные шансы угодить под взрыв. Равны перед ракетой.
На что она выдаёт ему одну из своих гримас Фэй Рей увидевшей Кинг Конга, глаза округлены до предела, красный рот вот-вот распахнётся криком, и тут уж он вынужден рассмеяться.– «Ну. Прекрати.»
– Иногда...– но что ей тут сказать? Что он должен быть мил, всегда нуждаться в ней и никогда не превращаться, как сейчас, в парящего статистического херувима, который и не нюхал ада, но разглагольствует словно он самый падший...
Капитан
– Вы хотите сказать, он не заплатил…,– заглянула вверх, выше, обветренное лицо Пирата, казалось, кончается далеко в небе, покуда собственная прядка преграждала взгляд его сдержанных серых глаз. Он друг Роджера, никак не заигрывал и не выставлял его недостатки, вообще понятия не имел, так ей казалось, про такие булавочные войны—впрочем, ему и ни к чему, потому что она сама уже во всю флиртовала… ну так чтоб всерьёз, однако эти глаза, в которые ей никогда не удавалось заглянуть толком, до того головокружительные, такие жутко бесподобные, правда...
– Чем больше V-2 ждут запуска оттуда, чтоб долететь сюда,– сказал Капитан Прентис,– тем больше у него шансов получить свою. Так что, нельзя сказать, будто он не вносит минимальной платы. Но кто из нас нет.
– Ну,– покивал Роджер позднее, когда она ему рассказала, глаза притуманились, обдумывая то, что он услышал,– тут снова проклятый кальвинистский сдвиг. Плата. Ну почему у них всё переводится в термины биржи? А что Прентису надо, очередной вариант Предложения Бевриджа, или как? Определить Коэффициент Горечи для каждого! такая прелесть—всем предстать перед комиссией, столько-то очков, если Еврей, за концлагерь столько, за нехватку конечностей или жизненно важных органов, за утрату жены, любовника, близкого друга—
– Я знала, что тебя рассердит,– пробормотала она.
– Да не сержусь я. Нисколько. Он прав. Так дешевле. Но как в таком случае, он хочет,– расхаживая сейчас по этой тесной, невзрачной, маленькой гостиной, увешанной застывшими портретами любимых охотничьих собак в стойке средь полей, что никогда не существовали, кроме как в некоторых фантазиях о смерти, луга всё золотистее, когда стареет их масло льняного семени, всё осенней и некрополисней, чем даже довоенные надежды—что прекратятся уже все перемены, надежды на долгий статичный день с фазаном застывшим в смазанном взлёте, вид уходящий наискосок через лиловые холмы в бледное небо, умный пёс насторожён вечным запахом, взрыв на его голову неизменно ещё только-только должен грянуть—надежды эти до того явно, беззащитно выставлены, что Роджеру при всём его дешёвом нигилизме, не хватает духу снять картины и поставить на пол лицом к стене– «Ну а что вы от меня хотели, день за днём работаю среди отпетых лунатиков»,– Джессика, вздыхая о боже, втягивает свои красивые ноги вверх на сиденье кресла,– «они верят в жизнь после смерти, о связи от-сознания-к-сознанию, в пророчества, ясновидение, телепортацию—они верят, Джес! и—и—»,– что-то мешает ему говорить. Она забыла своё раздражение, встаёт из кресла с узором из набухших капель, чтобы обнять его и как же она всегда знает, её ляжки из-под тепла юбки, её лобок, теснящийся всё крепче, распалить, возбудить его хуй, стереть остатки своей губной помады о его рубашку, мускулы, прикосновения, кожи смешались, приливы крови—знает в точности что именно Роджер хочет сказать?
Cознание-сознанию, в эту позднюю ночь у окна пока он спит, прикуривая другую ценную сигарету от уголька предыдущей, так безудержно тянет расплакаться, потому что настолько ясно видит свои пределы, знает, что никогда не сумеет защитить его как следует—от того, что может грянуть с неба, и от того, в чём он не смог признаться в тот день (скрипучие аллеи снега, аркады погнутых наросшим льдом деревьев… ветер встряхивал кристаллики снега: лилово-оранжевые существа расцветали у неё на ресницах), или от м-ра Пойнтсмена и от Пойнтсменовской… его такой… угрюмости, всякий раз, при встрече. Научная оскоплённость. Руки, которые—она вздрагивает. Сейчас начнут проступать гадские формы в снегу и неподвижности. Она опускает штору затемнения. Руки, которые могут точно так же мучить людей, как собак, и никогда не чувствовать их боли...
Свора лисиц, сброд шавок движутся в сегодняшней ночи, шебуршат но дворам и аллеям. Мотоцикл со стороны основного шоссе, круто рыча, как истребитель, проносится через деревню в направлении Лондона. Большущие аэростаты зависли в небе, взращённые в перламутре, и воздух настолько тих, что краткий снегопад сегодняшнего утра всё ещё лежит на стальных тросах, белизна вьётся вокруг шестов перечной мяты сквозь тысячи футов ночи. А люди, которые могли бы спать в этих домах, изгнаны взрывами, некоторые уже навсегда… может им сняться города сияющие в ночи фонарями, рождественские праздники виденные в детстве, а не в оглядке овец, так беззащитно сбившихся на склоне голого холма, выбеленных жутким сиянием Звезды? Или песенки, такие забавные, милые, простодушные, что их не вспомнить, когда проснёшься… сны мирного времени...
– Как это всё было? До войны?– Она знает, что и сама уже жила тогда, ребёнком, но спрашивает не об этом. Разряды статики в Вариациях на тему Френка Бриджа, расчёска для закрученных мозгов по Радио Би-Би-Си, бутылка Монтраше, подарок от Пирата, охлаждается у кухонного окна.
– Ну в общем,– скрипучим голосом старого пердуна, парализованная рука тянется щипнуть её за грудь в самой мерзкой манере, на какую он только способен,– это, девонька, смотря которую войну, ты имеешь в виду.– И вот уже показалась, слюна в уголке его нижней губы собирается, ве, и капает тонкой белесой ниточкой, он до того умный, натренировал все самые мерзкие пакости...
– Брось, Роджер. Я серьёзно. Я не помню.– Прослеживает ямочки всплывшие по сторонам его рта, пока он обдумывает, улыбаясь ей странной улыбкой. Так оно будет, когда мне перевалит за тридцать… промелькивают несколько детей, сад за окном, голоса Мама, что тут… огурцы и лук на разделочной доске, цветки дикой моркови, взбрызги сияюще жёлтого, на тёмной, очень зелёной лужайке и его голос—
– Ну а я лишь помню, что глупо оно было. До опупения глупо. Ничего не происходило. Ах, да Эдвард VIII отрёкся. Он полюбил—
– Это я знаю. Читаю журналы. Но на что оно было похоже?
– Просто… да просто чертовски глупо. И всё. Переживали о вещах, которые вообще—Джес, ты вправду не помнишь?
Игры, фартучки, подружки, чёрный котёнок в проулке с белыми лапками, праздники всей семьёй у моря, солёная вода, рыба на сковородке, катанье на осле, персиковая таффета, мальчик по имени Робин…
– Ничего такого, что без следа пропало бы, чего я больше не смогу найти.
– Даже так. А по моим воспоминаниям—
– Ну и?– Они оба улыбаются.
– Кто-то принимает много аспирина. Другой пьёт или пьян постоянно. Кто-то переживает, чтобы его выходные костюмы хорошо сидели. Кто-то презирает высшие классы, но из кожи вон лезет, чтоб выглядеть как они...
– А кто-то всю дорогу хрюкает, хрю, хрю...,– Джессика заходится смехом, потому что он добрался до места на её боку под свитером где, как он знает, ей не выдержать щекотки. Она съёжилась, уклонилась, и он прокатился мимо свалиться с дивана, но тут же вернулся и ей уже щекотно куда бы ни притронулся, за щиколотку, за локоть—