Круглая Радуга
Шрифт:
Набросок на плотной кремовой бумаге под чёрно-буквенным штампом GEHEIME KOMMANDOSACHE, в мелких подробностях передаёт, чернилом и ручкой, фигуру, несколько в стиле скабрезных картинок фон Байроса и Бирдсли. Женщина полный дубликат Скорпии Мосмун. Комната вокруг неё из тех, о которых они говорили, но никогда не видели, комната, где им бы хотелось поселиться однажды, углубление бассейна, шёлковый тент ниспадающий с потолка—прямо тебе съёмочная площадка Де Милля, стройные умащённые девушки прислужницы, намёк на полуденный свет с потолка, Скорпия раскинулась среди пухлых подушек точно копирующих корсетки бельгийского кружева, в тёмных чулках и туфельках, как он и воображал довольно часто, но никогда— Нет конечно же, он ни разу ей этого не сказал. Он никому не говорил. Как любой молодой человек выросший в Англии, он рефлективно испытывал эрекцию в присутствии определённых фетишей, а затем рефлективно сгорал от стыда за свои новые рефлексы. Может Они (Они?) где-то держат досье, как-то умудрились отследить всё, что он смотрел или читал достигнув полового созревания… откуда же ещё могли Они узнать?
– Тсс,– шепчет она, лаская пальцами свои длинные оливковые ляжки, голые груди выложены поверх края её одежды. Лицо обёрнуто к потолку, но глаза глядят прямо в глаза Пирата, длинные, сузившиеся от вожделенья, две точки света блестят сквозь густые ресницы…– «Я оставлю его. Мы переедем жить сюда. Будем непрестанно заниматься любовью. Я твоя, и всегда это знала...»– Язык пробегает по остреньким зубкам. Её мохнатая пизда средоточие всего освещения, у него во рту появляется привкус, который придётся почувствать вновь...
Однако Пират чуть не облажался, едва успел выдернуть хуй из штанов, и во все стороны враз полетели брызги. Впрочем, спермы хватило и для смазки чистого кусочка бумаги приложенного к картинке. Затем постепенно, сквозь перламутровую плёнку его семени, проступило негроидно-коричневое сообщение: изложено в простейшей нигилистической транспозиции, чьи ключевые слова он мог бы почти угадать. Большую часть он дешифрует в уме. Указано время, место, а к ним просьба о помощи. Он сжигает сообщение свалившееся на него из-за пределов земной атмосферы, подобранное на нулевом меридиане, картинку оставляет себе, хм, и моет руки. Простата его постанывает. За этим что-то большее, чем он может разгадать. Ему не уклониться, не отмолиться: он должен отправиться туда и вывезти агента обратно. Сообщение равносильно приказу от самых верхних эшелонов.
Далеко, сквозь дождь, доносится взрыв ещё одной Германской ракеты. Третья за сегодня. Они штурмуют небо как Вотан и его обезумелая рать.
Руки Пирата, его персональные роботы, начинают рыскать по выдвижным ящикам отыскивая все нужные бумаги и формы. Поспать сегодня не получится. Похоже, предстоит выдвинуться без чашки горячего и сигареты на дорожку. За что?
* * * * * * *
В Германии, всё ближе к концу, письменами на стенах стало was tust du f"ur die front, f"ur den sieg? was hast du heute f"ur deutschland getan? По стенам в «Белом Посещении» пишет лёд. Граффити льда в пасмурный день остекляет тёмную кровь кирпича и терракоты как бы сберечь дом свеженьким, обтянутым какой-то кожей прозрачно музейного пластика, архитектурная памятка, старомодный аггрегат, чьё назначение забыто. Толщина льда разнится, меняется, мутнеет, надпись для дешифровки повелителями зимы, региональными гласиологами, и для диспутов в их журналах. Вверх по склону, с приближением к морю, снег скапливается словно подсветка во всех наветренных закутках древнего аббатства, крыша давным-давно содрана по маниакальному капризу Генри VIII, стены оставлены прочёсывать оконными проёмами, без святых, и смягчать солёный ветер налетающий в ходе повторяющейся смены времён года в пучках травянистого пола от зелёного, к соломенному, к снегу. Из дома в палладинском стиле архитектуры на дне его вдавленной и сумрачной ложбины, это единственный пейзаж: аббатство либо же мягкая пестрота волнистой возвышенности. Морскией виды исключаются, хотя по некоторым дням с приливом доносится его запах, вонь своего подлого происхождения. В 1925, Рег Ле Фройд, пациент «Белого Посещения», сбежал—пронёсся через верхний город и встал покачиваясь на краю отвесного утёса, волосы и госпитальный халат трепещут под ветром, над раскинувшейся на многие мили ширью южного побережья, бледнеет мел скал, волноломы и морские променады теряются направо и налево в мареве над водами моря. За ним пришёл констебль Стаглз, во главе любопытной толпы. «Не прыгай!»– кричит констебль.
– Я и не думал,– Ле Фройд продолжает вглядываться в море.
– Тогда что ты тут делаешь? А?
– Хотел посмотреть на море,– объясняет Ле Фройд.– Я никогда не видал. Хотя и родственник, по крови, знаете ли, морю.
– Вон оно что,– хитрый Стаглз подбирается всё ближе,– значит, родственников посещаете, очень мило.
– Отсюда слышно Бога Моря!– кричит Ле Фройд изумлённо.
– Ну и ну, и как его зовут?– Оба, с мокрыми лицами, орут против ветра.
– Не знаю,– кричит Ле Фройд,– а какое подошло бы?
– Берт,– предлагает констебль и пытается вспомнить правой рукой хватать левую повыше локтя, или же левой за…
Ле Фройд оборачивается и в первый раз видит собеседника и толпу. Глаза его становятся круглыми и покорными.– «Берт хорошее имя».– Говорит он и делает шаг спиною вперёд в пустоту.
Вот и всё, что горожанам Ик Региса досталось от «Белого Посещения» в виде развлечения—на фоне ежелетнего глазенья на румяный или веснушчатый поток из Брайтона, Флотсома и Джетсома, что изливает каждый день беспроволочной истории в песню, на фоне закатов над променадом, глазниц линз переливающихся в свете моря, что разливается то буйно, то утихомирено в небе, аспирина на ночь—тот прыжок Ле Фройда единственный аттракцион перед войны.
С разгромом Польши, министерские кортежи стали вдруг замечаться в направлении к «Белому Посещению» в любой час ночи, тихие как шхуны, моторы приглушены—чёрные машины без хрома, что отблескивали светом звёзд, а в их отсутствие маскировались лицом, которое вот-вот вспомнится где ты его, если бы память не подводила... Потом, с падением Парижа, на скале установили радиопередающую станцию, с антеннами нацеленными на Континент, под усиленной охраной, а их наземные линии скрытно протянулись по низинам к дому под круглосуточной охраной псов специально обманутых, избитых, измученных голодом для выработки рефлекса прыгнуть и убить, при малейшем человеческом приближении. Может, кто-то на Самом Верху вознёсся ещё выше—в смысле, рехнулся? Или Наша Сторона пытается деморализовать Германского Зверя передачей бессвязных мыслей безумцев, изложением ему, также в традициях констебля Стаглза в тот знаменательный день, глубинного, едва различимого? Ответом будет, да, всё из вышеперечисленного и много кой-чего к тому же.
Спросите их, в «Белом Посещении», про стратегический план Майрона Грантона из Би-Би-Си, чей тающе шоколадный голос годами торил путь из обтрёпанных динамиков беспроволочных приёмников к Английской Мечте, для затуманенных старческих голов и детей почти безнадзорных… Ему приходилось постоянно отклоняться от заготовленного плана, полагаться на первых порах лишь на голос, не располагавший столь нужной информацией, пытавшийся без всякой опоры затронуть немецкую душу чем подвернётся, тут и допросы военнопленных, и учебники МИДа, и братья Гримм, и собственные туристические воспоминания (флешбэки в молодую бессонную эру Довса, виноградники до того зелёные в потоках солнца, окаймляющие южные склоны вдоль течения Рейна, ночь в дыму камвольных кабаре столицы, подтяжки с оборочками словно две косицы из гвоздик, шёлковые чулки, каждый высвечен своим подчёркивающим светом…) Но наконец, пришли Американцы и контора под названием ВКСЭС, и ошеломительные суммы денег.
Проект назван Операция Чёрное Крыло. Охрененно выверенная конструкция, прорабатывалась пять лет. Никто не может назвать её своей, даже и Грантон. Генерал Айзенхауэр ввёл основополагающий принцип, идея «стратегии правды». Айк требовал чего-то «реального»: крючок на исклёванной стенке для расстрелов, чтобы имелось на что цеплять правдивую историю. Пират Прентис из УСО вернулся с первыми чёткими данными, что в Германии есть настоящие африканцы, Иреро, экс-угнетённые из Юго-Западной Африки, каким-то образом задействованные в программе секретного вооружения. Майрон Грантон, по вдохновению, однажды ночью выпустил в эфир абсолютно спонтанный пассаж, который нашёл отражение в первой директиве Чёрного Крыла: «Германия обращалась со своими африканцами как строгий, но любящий отчим, наказывала их, когда следовало, зачастую смертью. Помните? Но это было далеко на далёком S"udwest и с тех пор появилось новое поколение. Теперь Иреро живёт в доме своего отчима. Возможно ты, слушатель, видел его. Теперь он встаёт, несмотря на комендантский час, и смотрит на своего спящего отчима, невидимый, покрытый ночью того же цвета, как и он сам. О чём они думают? Где в эту ночь Иреро? Что они делают в эту минуту, твои тёмные тайные дети?» И Чёрное Крыло даже нашли Американца, Лейтенанта Слотропа, согласившегося на лёгкий наркоз с тем, чтобы провентилировать тему расовых проблем в его собственной стране. Бесценное дополнительное измерение. Ближе к концу, когда стали поступать более обширные данные о чуждой морали—янки-социологи с блокнотами для опросов в скрипуче новых башмаках или галошах посещающие по мягкому снежку освобождённые руины, чтобы докопаться до трюфелей истины, которые, как полагали древние, возникают от удара молнии во время грозы—связному из Американского ОПВ удалось переправить копии и довести до сведения «Белого Посещения». Теперь трудно выяснить кто предложил имя «Schwarzkommando». Майрон Грантон стоял за «W"utende Heer», тот взвод духов, что топтал пустоши неба в бешеной скачке ватаги с великим Вотаном во главе—Майрон признал, что это скорее северный миф. Эффективность в Баварии может оказаться ниже оптимальной.
Они постоянно поминали эффективность, одну из Американских ересей, возможно даже чересчур, в «Белом Посещении». Громче всех, как правило, м-р Пойнтсмен, часто применявший в виде боекомплекта статистику предоставленную Роджером Мехико. К моменту высадки в Нормандии, Пойнтсмен переживал сезон глубокого отчаяния. Он пришёл к пониманию, что большие континентальные клещи были таки обречены на успех. Что эта война, это состояние, чьим гражданином он начал себя чувствовать, будет отменено и переформировано в мир—и что, выражаясь языком профессионалов, ему в нём мало чего светит. Финансы направляются на всевозможные радары, волшебные торпеды, самолёты и ракеты, а с чем остаётся Пойнтсмен при таком раскладе? Он временный управляющий, вот и всё: его Отдел Исследований Абреакции (ОИА), в который удалось согнать десяток подчинённых, дрессировщика собак из театра варьете, пару студентов ветеринарии, даже крупную рыбину, эмигранта д-ра Поркиевича, который работал с самим Павловым в институте в Колтушах, перед тем как начались чистки с репрессиями. Сообща, команда ОИА получала, регистрировала, взвешивала, классифицировала темпераменты по Гиппократу, размещала по клеткам и затем экспериментировала на дюжине свежих собак в неделю. Ну и плюс ещё коллеги, совладельцы Книги, все нынешние—все что остались из изначальных семерых—работающие по госпиталям, где занимаются контуженными и доведёнными в боях до срыва, которых привозят через Пролив, а также бомбо- или ракето-сдвинутыми на этом берегу. Им приходится наблюдать больше абреакций в эти дни усиленных V-бомбардировок, чем докторам былого доводилось наблюдать за несколько поколений, что и даёт им право предлагать новые подходы в исследованиях. УПП скупердяйски, по капле, вливает деньги, жалкий шелест бумажек через корпоративное сито, хватает, чтобы продержаться, достаточно, чтобы оставаться колонией в войне метрополии, недостаточно для статуса государственности... Расходы на статистические графики Мехико, из расчёта капель слюны, веса тела, напряжения в вольтах, уровней громкости, частоты метронома, дозировки брома, количества отрезанных нервных окончаний, процента удалённой мозговой ткани, с датами и часами усыпления, оглушения, ослепления, кастрации. Поддержка поступает также от Секции Пси, колонии покладистых пофигистов, у которых вообще нет мирских интересов.