Крушение
Шрифт:
Для этого требуется немедленное снятие всех дивизий из Сталинграда и крупных сил с Северного фронта. Тогда неизбежным следствием будет прорыв на юго–запад, так как Восточный и Северный фронты при таком ослаблении уже невозможно будет сдержать. Правда, тогда будет потеряно много техники, но будет сохранена жизнь многих ценных солдат и хотя бы часть техники.
Ответственность за тяжелое донесение я несу в полной мере, если я сообщаю, что командующие генералы Гейнц, фон Зейдлиц, Штрекер, Губе и Енике имеют такую же оценку обстановки. Я еще раз прошу предоставить свободу
Паулюс».
Адъютант Адам взял в руки телеграмму, но, прежде чем нести ее на узел связи, помялся и заметил:
— Все соответствует истине, господин генерал. Но просить свободы действий, когда тонем… очень неразумно!
— Не рассуждать, Адам, когда твой командующий принял решение! — ответил Паулюс и указал взглядом на темный провал ущелья.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Ординарец вволок в глинобитную хату огромные белые валенки и полушубок, отчего сразу распространился запах дубовой коры и кислятины.
— Возможно, это и не понадобится, — проговорил Ломов. — Как погода?
— Погодка, товарищ генерал, закручивает. В ночь грянет страшенный мороз.
Павел Сидорович в шинели внапашку шагнул через порог наружу. Хата стояла над кручей, видимо давно пересохшей и ставшей оврагом реки, и с веранды было далеко видно окрест.
Всюду лежали покойные в. своей величавости белые снега. В овраге же и в тени вишенника под окном снег голубой, а на курганах и взгорках — багровый. Как после битвы. Это от предзакатного, огромного и холодного солнца.
Снег — хозяин и хранитель полей. Ломов глядел вдаль, на простор степи, дышалось легко, вольно, но виделось ему совсем другое — подожженные селения, в которых негде обогреться, и разбитые, занесенные снегом дороги, мешавшие наращивать день ото дня мощное наступление. Это сейчас больше всего и заботило генерала Ломова. Мысленно он оглядывал всю движущуюся массу войск, и ему казалось, что движение ее неоправданно медленно. Невольно ему вспоминались дела и события гражданской войны. Вот здесь, в этих же степях, с наганом и шашкой воевал за молодую Советскую республику комэск Павел Ломов. Конечно, тогда и характер боев, и техника — все было проще: завидишь перед фронтом беляков, пришпоришь коня и — геть–геть, шашку наголо, только успевай руби сплеча или навскидку…
Теперь совсем не то: война моторов и скорострельного оружия.
Ломов почувствовал знобящий холод и вернулся в жарко натопленную хату. Склонился над картой, расстеленной, как холст, вдоль грубо сколоченной лавки. На северо–востоке остался Сталинград, в этот лист карты он даже и не входит. На карте лениво извиваются красные горизонтали — это и есть открытая равнинная степь. Сейчас этот район похож на цыганский табор: мечутся в разные стороны красные и синие стрелки, написаны, зачеркнуты и снова, уже в который раз, написаны названия дивизий, бригад и полков.
Дух захватывает, как быстро движутся войска! Немецкая группировка под Сталинградом блокирована крепко и, кажется, навсегда. Двадцать две дивизии! Это не просто успех, это победа! Внушительная. И ни Котельническая
— Вот так, Павел Сидорович, — говорит себе Ломов. — Так и должно быть. Сохранили себя, сохранили армию, а теперь и час настал. Да что и говорить!..
В хату, согнувшись пополам перед низкой притолокой, вошел начальник тыла армии полковник Машков.
— Разрешите?
— Входите, — недовольно сказал Ломов. Ему жаль было расставаться со своими мыслями: когда еще подвернется вот такая свободная минута, чтобы от души поговорить с собой.
— Товарищ генерал, наших бьют. Прошу вашего содействия перед командующим. Соседи не дают вывезти горючее с трофейного склада. Говорят — минировано. А у меня саперы. Первоклассные орлы. За бензин они не то что мины, любую тещу обезвредят.
— «Наших бьют», — передразнил Ломов. — Ты понимаешь, что говоришь?
— Виноват, не бьют, а все–таки обижают.
Теперь вошедший стоял в полный рост. Это был высокий и крупный человек, с широким рябым лицом умного крестьянина. На нем были новенькие, поскрипывающие ремни и замазанный мазутом белый полушубок. Он стоял, широко расставив ноги и весело глядя сверху вниз на Ломова.
«Верзила, — про себя отметил тот. — А про тещу он ловко сказал». И Ломову почему–то на миг вспомнилась мать жены, маленькая, сморщенная и желчная старуха, вечно больная и чем–то недовольная. И еще Ломов успел подумать, что в гражданскую войну с лошадьми было гораздо проще. Но вместе с тем он понимал, что, если сейчас, немедленно он лично не предпримет чего–то решительного, горючего в армии не хватит надолго. А без тройного расхода горючего сквозь такой снег не пройти. Ломов не торопясь осмотрел начальника тыла с ног до головы так, что тот передвинулся с места на место, скрипя ремнями.
— И сажают же вас на наши головы, — хмуро сказал генерал Ломов. — Нет чтобы мне обстановку самому впереди узнать, на вот — изволь возиться с вашим братом.
Павел Сидорович знал, что спокойно посидеть в хате час–другой ему все равно бы не дали. Не начальник тыла, так офицер из оперативного отдела, врач или еще ктонибудь вот так же ввалился бы к нему и стал просить, докладывать, советовать, требовать. И он понимал, что у всех сейчас хорошее, приподнятое настроение. Идет наступление, у каждого прибавились заботы.
— Ну давай, пошли, — сказал Ломов, на ходу накидывая полушубок.
По вспаханной снарядами, гусеницами и просто ногами тысяч людей степи двигались боевые машины. Дороги и дорожки возникали стихийно, путались и перекрещивались. Мела острая, пронзительная поземка. Машины дрожали от напряжения, вминая в снег обрывки чьих–то шинелей, доски от снарядных ящиков, какие–то металлические предметы, каждый раз похожие на мины. Видно было, что здесь терялось все, что только можно было потерять. И можно было понять, что здесь недавно происходило не отступление, а бегство.