Крутая волна
Шрифт:
— Парус такой спереди, треугольный.
— Это я у Станюковича вычитала. Кливер — красивое название. Были еще кивера — шляпы такие красивые. — Она подняла руку и обвела ею вокруг головы.
Попугай, должно быть испугавшись ее жеста, захлопал крыльями. Она подняла голову, поглядела снизу на попугая и сказала:
— Дурачок!
Попугай охотно подтвердил:
— Попка — дурак!
Гордей рассмеялся, девушка тоже улыбнулась и весело предложила:
— Давайте все-таки пить чай.
Она легко поднялась с кресла и, покачивая
Она чем-то напоминала Гордею Люську Вицину, может быть, вот этой стремительностью и ловкостью движений и еще тем, что так же неожиданно менялось ее настроение. Наверное, она тоже любит фантазировать.
О Люське он так ничего и Не знал. Написал ей четыре письма, но ни на одно из них ответа не получил и тоже перестал писать. Но вспоминал он о ней часто, особенно когда бывал на берегу. Он был рослым, широкоплечим, видным парнем, морская форма ему шла, и он не раз ловил на себе любопытные взгляды женщин. Эти взгляды волновали его, но он был нерешителен и застенчив, да и не хотел ни с кем знакомиться.
К тому же в матросских кубриках часто возникали такие разговоры о женщинах, которые не только не разжигали в Гордее любопытство, а отталкивали своим цинизмом. О женщинах там говорили хвастливо и грязно. Гордея тошнило от этих разговоров, как от качки. Только матрос Клямин иногда нехотя и бесполезно увещевал:
— Посовестились бы, охальники! Баба, она и есть баба, а все-таки человек. И мать. Без нее и вас на свет божий не появилось бы.
Заметив, что Гордей каждый раз уходит из кубрика, когда начинаются такие разговоры, матросы стали подтрунивать над ним:
— Надо бы тебе, Шумов, самому спробовать. Дело не хитрое, а приятное.
Клямин предупредил:
— Они тебя подпоить хотят да Грушке подсунуть. Ты гляди не поддавайся.
Грушка, вечно измятая и пьяная портовая шлюха, встречая Гордея, гнусаво звала:
— Пойдем, касатик, поучу.
Должно быть, она научила не одного уже молодого матроса.
Как-то невольно получалось, что когда Гордей уходил из кубрика, то начинал думать о Люське. Он вспоминал, как она тогда в снегу гладила его по щеке, почти физически ощущал ее ладонь, и ему было просто приятно. Но когда он вспоминал, как они, подравшись из-за ранца, вдруг оба испытали что-то тогда еще непонятное, его тело медленно наливалось томлением, и он пугался этого. «Неужели и я такой, как все они? И неужели все только в этом?»
Он и сейчас заметил, какое ловкое и упругое тело у этой девушки, как рельефно обрисовалась ее грудь, когда она подняла руку, чтобы изобразить над головой кивер, но все эти наблюдения не вызывали в нем стыда. Каждое движение ее здорового тела было естественным, лишенным всякого кокетства, а за этой непосредственностью поведения он инстинктивно угадывал ее чистоту. И оценил он ее по — крестьянски просто: «Какая крепкая». Он даже по — хозяйски подумал: «Здесь, в городе, она быстро увянет, может, даже заболеет, как отец».
Она неплотно прикрыла дверь, до Гордея доносилось позвякивание посуды и незнакомая мелодия песни, которую тихо напевала девушка. «Веселая», — одобрительно подумал он.
В это время прихожая наполнилась топотом ног, сдержанным шумом голосов, кто-то громко сказал:
— Наталья, встречай гостей!
Потом все стихло, послышался шепот, и тот же голос предупредил:
— Осторожно, там одна ступенька сломана.
Кто-то стал по скрипучей лестнице подниматься вверх, а в комнату вошел высокий худой мужчина с бледным лицом и большими, глубоко впавшими глазами.
— Вы ко мне?
— Мне Ивана Тимофеевича.
— Я Иван Тимофеевич.
— Меня Николай Игнатьевич прислал.
— А, Заикин. Ну, что он?
— Просил передать, что не будет на той неделе. В Рогокюль уходим. Еще спрашивал, нет ли посылки из Кронштадта.
— Посылочка есть. Вы когда на корабль?
— Немного поброжу по городу и пойду. К отбою надо поспеть.
— Ага. Тогда погуляйте, а я тем временем и посылочку приготовлю. Наталья!
Девушка заглянула в комнату.
— Вот паренек… Вас как звать?
— Гордеем.
— Вот Гордей погулять хочет, составь ему компанию. Далеко не уходите. Ну, сама знаешь.
— Хорошо, папа, — согласилась Наталья, — Только вы тут не курите, тебе вредно.
Наталья успела переодеться и сейчас в сером жакетике и такой же юбчонке казалась еще стройнее. Гордею даже захотелось, чтобы его увидел с ней кто-нибудь из знакомых, пусть позавидуют, может, отстанут после этого со своими разговорами и Грушкой. Он предложил пойти в сторону минной гавани, но Наталья строго сказала:
— Нельзя.
Они уселись на скамейке, наискосок от ее дома. Вечер был теплый, с моря тянул легкий бриз, его дыхание приятно гладило кожу лица, и Гордей опять вспомнил о Люське. Почему она ничего не написала? Или все это был обман?
— О чем вы думаете? — спросила Наталья.
— Так, вспоминаю.
— О чем?
Гордей помялся, но все-таки сказал:
— Знакомая у меня есть, шибко вы на нее похожие.
— Вот как? Расскажите мне о ней.
— Зачем? Вам это неинтересно будет.
Должно быть, он сказал что-то не так. Наталья обиженно пожала плечами.
— Как хотите. — И замолчала.
Они долго молчали, это молчание становилось уже тягостным, и Гордей стал рассказывать о Люське. Рассказывал он сбивчиво, нескладно, какими-то бесцветными, мятыми словами, и Люська в его рассказе тоже как-то обесцветилась, стала неинтересной. Разумеется, он умолчал и о драке, и о том, как Люська гладила его по щеке, а без этого отношение к ней было непонятным. Но Наталья слушала его внимательно, не перебивая вопросами, в ее глазах светился неподдельный интерес. И когда Гордей умолк, Наталья, вздохнув, сказала: