Крутая волна
Шрифт:
— Бабе… моей… землю… выхлопочи,.
Внутри у Клямина что-то сипело и булькало, слова прорывались с трудом.
— Вот поправишься, сам к ней поедешь, — сказал Гордей.
— Кончусь я… Я знаю… Дак… ты… не… забудь… про… землю-то.
— Помолчи, тебе нельзя говорить.
Клямин послушался и замолк.
В подъезд вбежал Давлятчин.
— Товариса Шумов! Живой мал — мала?
— Я-то живой, а вот Клямина ранило тяжело.
Давлятчин присел, поглядел на Клямина, зацокал языком.
— Цо бульна плоха дело! Поганый человек стрелял. Флаг видел, зачем стрелял? Поганые люди!
Он тоже приник ухом к груди Клямина, послушал и вдруг выпрямился, испуганно сказал:
— Померла Клямин!
Гордей отстранил Давлятчина, взял Клямина за руку, стал искать пульс. Пульса не было.
Давлятчин стоял на коленях, ладонями гладил себя по лицу и, вскидывая руки вверх, что-то бормотал по — татарски. Гордей не сразу сообразил, что матрос молится. Двое путиловцев стянули фуражки. Даже раненый красногвардеец притих и широко раскрытыми глазами с ужасом смотрел на Клямина.
Гордей тоже смотрел на вытянувшееся вдруг лицо Клямина. Шумов первый раз видел это лицо таким спокойным, умиротворенным, даже помолодевшим. Разгладились морщины на лбу, осталась только одна, разрезавшая лоб пополам. Нос заострился, будто вытянулся. В усах застряла соринка: не то щепка, не то пожухлый лист.
«Эх, Афоня, Афоня! — горестно думал Шумов. — Сколько ты бился за свой клочок земли, за свою коровенку! Как радовался, когда узнал о принятом съездом Советов Декрете о земле! И теперь, когда вся земля наша, тебя не стало. Обидно….»
Бойцы санитарного отряда собирали раненых. Отправили в больницу и раненого красногвар — Дейца. Убитых складывали на бульваре. У санитаров Гордей раздобыл носилки, Клямина перенесли в вестибюль училища. Давлятчин пошел искать подводу, чтобы перевезти тело на корабль.
— Где ваш сотник? — спросил Гордей у проходившего мимо путиловца.
— А там все, в столовой, юнкерский харч уминают.
Оказывается, юнкерам был приготовлен обед, но пообедать им не пришлось. Столовая была набита красногвардейцами и матросами, гремела посуда, слышались возбужденные голоса:
— Мы такой пишши отродясь не едали.
— Тут, почитай, одни господские сынки учились.
— Эхма! Ну-ка, браток, подлей со дна пожиже.
Перед сотником стоял какой-то хорошо одетый человек и кричал:
— Вы мне за это ответите!
— За что? — спросил Гордей. — И чего вы тут кричите? Кто вы такой?
— Я комендант по охране зданий Зегес. Вы мне из пушек повредили здание. Кто вам разрешил стрелять из пушек?
— Вот что, Зегес, уматывайте отсюда, пока я из вас душу не вытряхнул, — предупредил Гордей.
Сидевшие неподалеку матросы побросали ложки тоже встали. Послышались угрозы:
— Дай ему в морду, Шумов. Здание ему, вишь ли, повредили!
— Башку ему повредить мало!
— Уходите! — предупредил еще раз Шумов.
Зегес побежал к выходу.
К вечеру разоружили и отправили в Петропавловскую крепость юнкеров Павловского училища. Построив отряд, Шумов подсчитал потери. Семеро убитых, двенадцать раненых. У красногвардейцев потери еще больше.
Отправив отряд с Деминым, Гордей решил навестить Дроздова. Прошло уже четыре дня, а от него ни слуху ни духу. Может, его все-таки лучше отвезти в госпиталь? На всякий случай Шумов взял извозчика, перевозившего раненых. Тот согласился неохотно:
. — Я и так лошаденку загнал, а даже на овес ей не заработал. Какой уж нынче извоз?
— Я тебе заплачу, — пообещал Гордей.
— Какая там с тебя плата? Вы вон кровью платите.
Всю дорогу извозчик допытывался:
— С нами-то теперь как? Баре ездить перестанут, а с вашего брата чего взять? Может, мне опять в деревню податься? Земли-то дадите?
— Дадим.
— По нашим местам земли-то ее много, толь :ко родит она плохо, Ноне вот опять недород был…
Гордей плохо слушал извозчика, все еще думая о Клямине. Из всех комендоров Клямин был ближе ему и понятнее. Гордей сам вырос в деревне, знал, что такое для крестьянина земля, понимал тоску и боль Клямина, его колебания во взглядах. То, — что Гордею с помощью дяди Петра, Заикина, отчасти Зимина далось сравнительно легко, к Клямину пришло через горькие сомнения и тяжелые раздумья, он только к концу своей жизни пришел к твердому убеждению, что един — ственная его правильная дорога — с большевиками.
«А я вот не уберег его! Надо было не брать его с собой!» Он ведь и не хотел его брать еще утром, когда уходили с корабля. Но Клямин настоял:
— Нельзя мне теперь сложа руки сидеть. Как же я тут останусь, ежели энти юнкера жисть мою обратно повернуть собираются? Не дам я это сделать, понял?
Гордей и не стал его особенно уговаривать, полагая, что разоружение училища пройдет почти так же бескровно, как взятие Зимнего. Тогда одного Дроздова и ранило, так ведь то был Зимний! А оно вон как повернулось!
«Может, вся борьба-то за власть только еще начинается? Вон и Керенский с Красновым прут…»
— Здесь, что ли? — спросил извозчик.
— Здесь.
Дверь открыл Пахом. Но в переднюю Гордея не пустил, а сам вышел на лестницу. Осторожно прикрыв за собой дверь, сказал:
— Ты туда не ходи.
— Почему? — удивился Гордей.
— Барыня больные, пускать никого не велено.
— Так я же к Дроздову.
— Нету его тут.
— Как нету?