Крутая волна
Шрифт:
— Нету. Там он, в подвале. Я уж к вам Евлампию послал, чтобы сказать, да ты вот сам явился. Пойдем.
Они прошли во двор. Пахом постучал в окно дворницкой.
— Никанор! Ну-ка выдь, пришли тут.
В окне показалось бородатое лицо дворника. Вскоре он вышел, гремя связкой ключей. Все трое спустились в подвал, дворник открыл и снял с двери висячий замок.
— Тут он, у двери, смотри не споткнись.
Дворник зажег спичку, и Гордей увидел лежащего у порога Дроздова. Если бы ему не сказали, что это Дроздов, Гордей не узнал бы его. Все лицо его было изуродовано, измазано кровью.
— Ночесь они его, — сказал дворник и перекрестился.
— Кто?
— А кто их знает? Вон у Пахома спроси.
Пахом стал рассказывать:
— Часов, пожалуй, в одиннадцати это было. Я уже и спать лег, как постучали. Где, спрашивают, тут у вас матрос лежит? Я думал, от вас кто за ним пришел, открыл. Вошли четверо, все в военном, но не ваши, не морские. Показал я им, где он лежит, вошли туда двое, один у дверей остался. Велели матросу одеваться. А он, видно, уже смекнул, что тут дело неладное, говорит: «Куда же я с раненой-то ногой?» «А мы, — говорят, — поможем». Тут я побежал барышню будить, они тоже спать уже легли. А когда вернулся, эти уже на лестницу его вытащили, так и неодетого. Тут и барышня выбежали, кричать стали. Только они ей рот зажали и обратно в квартиру втолкнули. Меня тоже ударили. А когда соседи сбежались и все мы вышли на улицу, их уже не было, а во дворе матрос-то убитый лежал. Ну, тогда я и позвал Никанора.
— Кто же они?
— Похоже, офицеры бывшие. Когда один барышне рот зажимал, рука-то у него, я заметил, белая да холеная. А барышня-то без памяти очутилась. Как пришла в себя, так и убежала из дому.
— Куда?
— А никто не знает. С барыней после этого истерика случилась. Барин ее долго отхаживал, вот и сейчас около нее сидит, потому и не велено никого пускать. А барышня-то, наверно, совсем ушла.
— Почему?
— Братца оне своего подозревают, будто он все это подстроил. В ту ночь дома-то его не было. А утром пришел весь сумной… Вот оно что на белом свете заварилось, уж на что родные, а враждовать начали.
— Вся жисть перевернулась, — подтвердил дворник. — И куды-то она еще повернется? Дак што, брать его будешь али как? Мне тут его держать, нельзя. Хотел в полицию заявить, да теперь полиции и той нет.
— Ну-ка помогите.
Они перетащили тело Дроздова в пролетку, извозчик, крестясь, недовольно проворчал:
— И тут убитый! Сколь же я их возить-то буду?
Глава семнадцатая
Хотя на корабле и поддерживался относительный порядок, матросы уходили на берег когда хотели, вечерних поверок не производилось, а рапортичку о наличии личного состава можно было не представлять. Но Колчанов, старавшийся и сейчас не нарушать установленных правил корабельной службы, как всегда сел за составление рапортички.
Четверо в госпитале, один в корабельном лазарете, двое выбыли. Выбыли Клямин и Дроздов. Надо будет известить их семьи. А что напишешь? «Пал смертью храбрых при исполнении воинского долга»? Может быть, лучше «при исполнении революционного долга»? А что их семьям до этого непонятного слова «революционный»?
Дроздов холост, у него осталась мать да еще, кажется, младшая сестра. А у Клямина семь ртов. Они потеряли единственного кормильца…
Клямина Колчанов особенно жалел. Этот спокойный, рассудительный матрос был ему симпатичен не только тем, что всегда исправно нес службу, но и еще чем-то. Чем? Иногда Колчанову казалось, что Клямин является как бы олицетворением всего русского народа, его характера, привычек, нужды и мудрости. Да, Клямин был по- крестьянски мудр той вековой народной мудростью, которая исподволь накопилась в русском мужике и сделала его при всей бесшабашности характера поистине великим и гордым.
Вот и Клямин — забитый, придавленный беспросветной нуждой, беспрестанно унижаемый — никогда не казался униженным. У него было хорошо развито чувство собственного достоинства, к нему невольно проникались уважением и Заикин, и Шумов, и Блоха, и даже Карев.
Колчанов представил, как получит жена Клямина известие о его смерти, какое это будет для семьи горе. Что значат его собственные, Колча- нова, неудачи и горести по сравнению с горем этой семьи?
О собственных горестях Колчанов в последнее время старался не думать. Мать написала из деревни, что мужики жгут имения, бунтуют, но ее пока не трогают. Да и за что ее трогать? Однако тревога за мать не унималась. А тут еще от сестры пришло известие, что муж ее, земский врач, скончался от тифа, заразился в больнице. Теперь сестра собиралась к матери, а на какие средства будут они существовать? Федор Федорович, будучи человеком нетребовательным, вел образ жизни для морского офицера слишком скромный и из своего содержания ежемесячно отсылал матери третью часть. А сейчас что будет? Последний раз деньги выдавали полтора месяца назад, да и то керенками. А кому они сейчас нужны? %
Закончив составление, рапортички, Колчанов собрался тут же, не откладывая, написать письма семьям Дроздова и Клямина. Ему хотелось найти какие-то особенно теплые слова участия, он несколько раз начинал письмо, но рвал начатое: все выходило казенно и сухо. «В конце концов какое для них значение имеют теперь слова? Они все равно не обратят внимания ни на стиль, ни на слова. Тут главное — сам факт».
И, подумав так, он довольно быстро написал письмо матери Дроздова.
Но с письмом к семье Клямина опять не получалось. Снова вспомнилось все, что было связано с этим матросом. Вспомнился и невольно подслушанный его разговор с Заикиным в каюте мичмана Сумина. Как это он тогда сказал: «Вы, пролетарии, мимо главного-то и пролетаете». А потом вот и сам к ним примкнул. Чем его смог убедить Заикин, какими доводами? А может, и не Заикин? Скорее всего, сама жизнь убедила Клямина в правильности программы большевиков.
«А меня? Меня эта жизнь убедила?» — невольно подумал Колчанов. В последнее время он все чаще и чаще думал об этом. В вихре стремитель — но нарастающих событий беспомощно вертелся все тот же вопрос: «А с кем же я?» Когда у Моон- зунда его пригласили на заседание судового комитета для обсуждения вопроса о доверии командованию, он, признаться, был польщен. Стоило ему тогда промолчать, и его сделали бы командиром миноносца. Но корыстные соображения никогда не одолевали его. Он старался всегда быть честным и откровенно высказал свое мнение.
Прямой и решительный во всем, он все-таки не находил ответа на. этот главный для себя вопрос: с кем? Он подсознательно оттягивал свое Л решение, старался быть нейтральным, но жизнь все время требовала от него ответа на этот мучительный вопрос. А он еще не мог на него ответить, он только подходил к своему решению. И как ни странно, смерть Клямина подстегнула его, теперь Колчанову уже самому становилось стыдно за свою нерешительность. Хотя он все еще не сказал своего последнего слова…
В дверь постучали, и, не ожидая ответа, в каюту вошел Сумин.