Крутая волна
Шрифт:
Пахом с ложечки кормил Дроздова супом, Клямин поддерживал голову матроса. Гордей присел на краешек кровати. Когда Дроздов поел и устало откинулся на подушку, Гордей спросил у Пахома:
— Так вы тут присмотрите за ним?
— Присмотрим, не беспокойтесь. Барышня от него так и не отходят.
— Она и верно хорошая. А вот братец ее…
— Энтот с норовом! — подтвердил Пахом.
— Ну что, пойдем? — спросил Клямин.
— Да, пора уже.
Когда они одевались, подошла Ирина.
— Вы уж за ним присмотрите, — попросил Гордей. — Мы его дня через два заберем.
— Через два — не пущу. Пока не поправится.
— Там видно будет. А вы, — Гордей взял ее за руку, — не отчаивайтесь. Мало ли чего бывает. И спасибо вам за все.
— Вы тоже… не думайте о них плохо. Они хорошие. И папа, и мама, и все они. А Павел… Он ведь это оттого, что карьера его не состоялась.
— А я не думаю ничего плохого. Поэтому без опаски оставляем вам Дроздова.
— Спасибо. — Она легонько пожала ему руку.
Когда вышли, Клямин сказал:
— А девка-то хороша! Деликатная такая, хотя из бар. Красивая…
— Красивая, — машинально подтвердил Гордей, хотя и думал сейчас совсем не об Ирине, а о Наталье. В последние дни, в хлопотах и сутолоке, он редко вспоминал ее, а вот теперь опять нахлынуло…
С тех пор как Гордей вернулся из поездки домой, он почти не думал о Люське. Пока лежал у Фёдора Пашнина, Люська почти неотлучно была там, выхаживала его. И странно: чем больше они находились вместе, тем чаще вспоминал Гордей… Наталью. Если раньше он в Наталье искал сходства с Люськой, то теперь все было наоборот. Он уже понял, что Люська только первое увлечение, что сейчас у них нет ничего общего, три года разлуки сделали свое дело.
Кажется, и Люська почувствовала это и однажды спросила:
— Скажи…У тебя там кто-то есть?
Он промолчал, и Люська правильно истолковала это молчание. Два дня она не приходила, а потом пришла, но уже другая — собранная, деловая. И как-то сказала:
— А знаешь, у меня ведь тоже ничего серьезного к тебе не было, потому и не писала, чтобы не обнадеживать тебя. А вот сейчас — боюсь. Может, мне лучше не приходить больше? Ты уже поправляешься.
Он и в самом деле поправлялся быстро, сам вставал и мог даже ходить по избе. На другой после этого разговора день его увезли в Шумовку, Люську он больше не видел. И вспоминал ее теперь все реже и реже.
А вот о Наталье думал все чаще и чаще. Сразу после моонзундских боев он написал ей, а незадолго до выхода в Петроград получил и от нее письмо. О себе она почти ничего не писала, больше рассказывала об отце. И только в самом конце письма была одна фраза, которая особенно обрадовала Гордея: «Я иногда вспоминаю нашу последнюю встречу, и мне становится немножко грустно».
И даже эти слова «иногда» и «немножко» не огорчили его, он им не поверил. Может быть, это слишком самонадеянно и смело, но Гордей был уверен, что Наталья вспоминает его так же часто, как и он ее.
Они не спали уже вторые сутки и сразу же по возвращении на корабль решили отоспаться. Вспомнив старую флотскую присказку о том, что, «если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте», Гордей забрался в штурманскую рубку и растянулся на холодном кожаном диване, на котором во время походов отдыхали командир и старший офицер. Гордей уснул сразу же, едва голова коснулась валика.
Но его нашли и здесь. Тот самый студент, Федоров, который был у него комиссаром, стоял над ним и решительно тормошил за плечо:
— Шумов, вставай! Вставай же!
Студента Гордей потерял еще в Зимнем, с тех пор так и не видел.
— А ты откуда взялся? — спросил Гордей, садясь на диване.
— Да вот опять по твою душу пришел. Нужны твои «гордейцы».
— Зачем?
— Буржуйчики и «Комитет спасения» будоражат толпу на Невском. Наших кое — кого побили. Надо навести порядок. По указанию Военно — революционного комитета вы должны послать туда патрули.
Сформировали шесть патрулей, по четыре человека в каждом. С собой Гордей взял Клямина, Берендеева и Давлятчина. Участок выбрал самый бойкий — от Казанского собора до Гостиного двора. На площади у собора и возле Думы, по словам студента, чаще всего и проходили организуемые «Комитетом спасения» митинги.
Пока добрались до Невского, начало смеркаться. Фонарей еще не зажигали, да и вряд ли зажгут; некому. Однако толпа на проспекте не убывает. Почему-то много пьяных. Один из них, по виду конторский служащий, пристал к Берендееву:
— Вот ты, матрос, какую власть представляешь? А я, брат, теперь величина! Подо мной теперь столько людей ходит, что тебе и не снилось. И я куда захочу, туда их и поворочу.
— Ты бы лучше домой поворачивал, а то и бока намнут, — посоветовал Берендеев. <
— Кто посмеет? Кто теперь посмеет тронуть Александра Емельяныча Бурцева? Ни — и-кто! — кричал пьяный и неожиданно предложил: —Дай я тебя, голубчик, поцелую! Не хочешь? Брезгуешь?
— Стукнуть его, что ли, тихонечко? — спросил Берендеев. — Может, опомнится?
— А ну его! Видишь, у него радость — повышение по службе получил.
Александр Емельяныч Бурцев отстал сам: ноги уже не несли его дальше, и он, прислонившись к фонарному столбу, плакал пьяными слезами:
— Кто теперь посмеет тронуть меня? Не — ет, шалишь! — Свернул и кому-то показал кукиш.
Давлятчин качал головой, цокал языком и приговаривал:
— Собсем дурной человек водка делает.
Шарахнулись в сторону две ударницы, обе в брюках. Все еще боятся — нагнали красногвардейцы на них страху у Зимнего.
Навстречу попался красногвардейский патруль. Двое с винтовками, а у одного ружьецо плохонькое: берданка.
— Ага, подмога пришла! — обрадовался старший, с седыми усами, в засаленной кепке.