Крутая волна
Шрифт:
Что именно он предлагал, Колчанов так и не узнал: опять защелкали выстрелы, теперь уже в гостинице, кажется, на первом этаже. Потом послышался топот ног, захлопали двери.
— Господа, надо расходиться, — сказал хозяин. — Сейчас я зажгу свет. Одевайтесь быстрее и выходите по одному.
Сумин оделся раньше и сказал Колчанову:
— Федор Федорович, я жду вас у Александровского сада, на углу.
— Мичман, вы не забыли? — спросил хозяин.
— Нет. — Сумин хлопнул себя по карману и вышел.
Когда Колчанов спустился вниз, там опять все было тихо, только битое стекло хрустело под ногами. В разбитое окно сильно дуло. Швейцара на месте не оказалось, но дверь была не заперта, и Колчанов беспрепятственно вышел на улицу.
Сумин ждал его на углу Александровского сада. Они пошли рядом. Оба молчали. Так молча и вышли на набережную. Она была пустынна, в такое время мало кто рисковал показываться на улице.
С залива, как в трубу, дул холодный ветер, над головой Медного Всадника стремительно проносились облака, и казалось, что Петр своей простертой рукой раздирает их в клочья.
Мысли были тоже клочковатые и рваные, как облака, и проносились стремительно. «Чего хотят эти люди? Почему именно Сумин, наиболее легкомысленный из всех офицеров миноносца, оказался среди них? Чего они хотели от него, от Колчанова? И что это за «Комитет спасения родины и революции»? От кого они спасают революцию?
Хорошо, что началась эта стрельба и все разошлись. По крайней мере, я ничего не знаю и могу ни во что не вмешиваться.
Что могут сделать эти десять — двенадцать человек против огромной, многотысячной черно — серой массы матросов и солдат, неудержимо прущей вперед и сокрушающей на своем пути все и вся? Убить десяток — другой, как убили Клямина и Дроздова?
А жене Клямина я так — и не написал…»
Сумин остановился, чтобы прикурить. В неровном свете спички лицо его встревоженно, взгляд настороженный.
— Зачем вы меня туда привели?
Молчит, старательно раскуривает папиросу, явно оттягивает время.
— Только не виляйте, говорите прямо.
— Ну что же, прямо так прямо, — согласился Сумин… — Так оно даже лучше. Мы хотели, чтобы вы оказали нам небольшую услугу.
— Какую?
— Видите ли, вы сейчас на корабле единственный человек, имеющий доступ в артпогреба.
— И что я должен сделать?
— Ничего особенного. При очередном осмотре погреба забыть в нем вот эту штучку. — Сумин похлопал себя по карману. — Вещичка надежная и для вас вполне безопасная. С часовым механизмом. Вы можете установить любое время, от пяти минут до суток.
— И вы верили, что я на это способен?
— Мы иногда сами недооцениваем свои способности. Но есть еще и чувство долга.
— Долга? Перед кем?
— Перед отечеством.
— А что такое отечество?
— Ну, не вам это объяснять…
— А все-таки любопытно, что вы понимаете под отечеством.
— Мы понимаем одинаково.
— Нет, мичман, не одинаково. Вы-то, наверное, понимаете это как свое имение под Рязанью, дачу в Крыму, дворец в Москве и безликую массу мужиков, призванных работать на вас и проливать кровь на фронте. Что вам до убитого сегодня вашего матроса Сидоренки? Он ведь один из многих тысяч, составляющих эту безликую массу.
— И вам ли понять горе его семьи? И какое вам дело до того, что погибнет еще полторы сотни матросов, которые вот уже пять лет скребут палубу, драят медяшку и убирают за вами дерьмо! И что вам до того, что корабль, который вы хотите взорвать ради «спасения отечества», построен трудом, потом и кровью тысяч людей, ценой хлеба, отнятого у голодных и больных детей!
Колчанов умолк. Ему хотелось бы сказать еще многое, все, что он вынес за долгие часы раздумий о своей собственной судьбе и судьбе своего отечества, — Да разве Сумин способен понять это?
Так молча они перешли мост. И когда уже подходили к пристани, мичман спросил:
— Так вы решительно отказываетесь?
— Решительно.
— Что же… Может быть, еще пожалеете…
— Это угроза?
— Нет. Предупреждение. Подумайте. А пока прощайте, я на корабль не пойду.
— Боитесь, что я вас выдам?
— Бережёного, знаете ли, бог бережет.
Они козырнули друг другу и разошлись.
Ну вот и сделан выбор. Как ни старался уйти от него или хотя бы оттянуть решение, это все равно не удалось. Кончились мучительные сомнения, ты уже сказал, с кем ты. Но если с этими, то, значит, против тех? Теперь ты уже не можешь оставаться нейтральным, безучастным наблюдателем. Если те и другие враждуют, ты должен принять чью-то сторону. Чью — ты уже решил. Что теперь будешь делать?
Первое, что ты должен был сделать, — аресто :вать Сумина. Но ты этого не сделал. Не потому, что не хватило духу, а потому, что все еще старался остаться нейтральным. А может быть, тебя удержало понятие о чести, казалось неприличным выдавать Сумина? Да, это было бы ниже твоего достоинства, если бы ты все еще оставался нейтральным. Но выбор уже сделан, и теперь твое молчание и бездействие равносильны предательству.
Надо действовать. И незамедлительно. В конце концов, из полутора сот людей найдется хотя бы один, который выполнит поручение Сумина. Это может произойти сегодня, завтра, послезавтра. Нет, медлить нельзя.
Он пошел разыскивать Шумова.
Колчанов нашел его в бывшей каюте Поликарпова, которую теперь занимал судовой комитет. Шумов что-то писал, он был настолько поглощен этим занятием, что даже не заметил прихода Колчанова, не поднял головы. Бросив взгляд на лежавший перед матросом наполовину исписанный лист почтовой бумаги, Колчанов успел прочесть только одно слово: «Афанасий».
— Не помешал?
Шумов поднял голову, посмотрел на Колчанова, но, кажется, даже не узнал его: взгляд отвлеченный, невидящий. Но вот он тряхнул головой, как бы сгоняя одолевавшие его мысли, и удивленно спросил: