Крылья ужаса

Мамлеев Юрий Витальевич

Впервые рассказал он ей все это после соития, за бутылкой водки, когда Люда прикорнула у окошечка с геранью, и солнце опаляло сладостный старо-московский дворик с лужайками и ленивыми котами.

Люде все время вспоминались стихи:

Как ударит в соборе колокол:Сволокут меня черти волокомЯ за чаркой с тобою распитой…

Но за возможность «останавливать» время она жадно уцепилась.

— Ух, какая ты ненасытная — удивился

он ей тогда. — Я в твои годы об этом еще не думал…

И от изумления он осушил залпом стакан горьковато-пустынной водки. «Вот народ-то пошел — пробормотал он потом — как за жизнь хватаются, даже молодые!»

Люда, не откладывая, погрузилась в его способы. Но, благодаря своей змеиной интуиции, почувствовала не совсем то. Да, кой-чего можно было добиться, и даже эффективно, и как маленький подарок такое можно было использовать, но все же это не то, что надо, чтобы прорваться не только в «вечность», но хотя бы в какую-нибудь приличную «лительность».

Она поняла, что ее любимцу не хватает тайных знаний, а одной самодеятельностью здесь не поможешь.

Тогда она еще решительней пошла по новому пути. В Москве уже существовали довольно закрытые подпольные кружки, которые изучали и практиковали восточный эзотеризм, особенно индуистского плана, и Люда быстро нашла к ним дорогу.

И она увидела насколько все сложно, и просто и не просто одновременно, и насколько все взаимосвязано и какую высокую, хотя и не видимую для мира квалификацию надо иметь, чтобы разрубить смертный узел…

Но несмотря на все учения, она, как и многие другие, шла каким-то своим, неведомым путем, словно реальность ее бытия преображала все существующее в чуть-чуть иное, свое…

VI

Вот в таком-то состоянии Людмила и попала в дом № 8 по Переходному переулку. Ее поразило здесь обилие людей, охваченных этой патологической жаждой жизни (хотя были, конечно, и другие), то-есть людей знакомого ей типа, ее давешних «единоутробцев» по бытию. Раньше они были разбросаны по всему ее мирскому пути, и встречи с ними обжигали ее душу желанием жить (жить каждой клеточкой!) — вечно, безумно и вопреки всему, (ведь живут же в каких-то мирах, наверняка, по тысячи, по миллиону земных лет — говорила она самой себе)…

Но здесь, в Переходном переулке, на маленьком клочке земли, таких любителей своего бытия скопилось чересчур уж много! Как будто они съехались сюда со всей окрестной Рассеи. Конечно, среди них только некоторые могли жить глубинным самобытием… Большинство просто металось, ощущая свое самобытие — в сокровенном смысле — лишь иногда, но зато обуянное и диким желанием жить, и страхом перед смертью, и стихийным поиском жизни в самом себе. Людмилочка просто ошалела от такого изобилия, и с некоторыми сразу подружилась. Были это люди своеобычные, причудливые, но, конечно, ни о каких эзотерических центрах они и не слыхивали.

Подружилась она с одной пухленькой — одного с ней возраста, может чуть постарше — женщиной. Звали ее Галя. Души в ней Людочка не чаяла и целовала ее из-за непомерного сладкого умиления, которое Галя

у нее вызывала даже своим видом. Была Галя девка масляная, круглая, но с такими — одновременно умными глазками, что многим становилось не по себе. Собственно, «умными» Люда их называла только в своем смысле, а не в «общечеловеческом»: ибо глаза Гали от обычного ума были далеки, а смотрели мутно, отрешенно, но не по-монашески, а в своем смысле.

Любила она еще, Галя, петь песни, потаенные, длинные, словно вышедшие из далекого прошлого, которые никто не знал, но которые она вместе с тем немного преображала. Окно ее выходило прямо в уютный и отключенный проулочек-тупичок — между забором и боковой стороной дома. На этой стене ее окно было единственным, оно нависало на двухэтажной высоте над этим зеленым и пыльным проулочком с заброшенной травкой и уголком, в котором спал вечно пьяный инвалид Терентий, не беспокоя никого. Люда впервые здесь и услышала это ностальгическое, чуть-чуть кошмарное пение ни для кого, льющееся из одинокого окна. Это всколыхнуло ее душу, и она подружилась с Галей, о многом рассказывая ей.

Однажды Люда, после короткого трехдневного путешествия в Питер, сидела на скамеечке, во дворе, принимая у себя Петра Городникова, молодого человека из их метафизического центра. Петр был неофит, но из понимающих. Облизываясь, Люда как-то чересчур доверчиво смотрела на травку и освященную заходящим солнцем полянку во дворике. В воздухе было тепло, как от уютных мыслей, и друзьям захотелось посидеть в миру, а не в комнате… Галя присуседилась тут же.

Надо сказать, что Люда взяла себе за правило говорить при Гале все, что хотела, даже когда речь шла об Учениях, не обращая внимания на ее «необученность». Это было исключение, на которое Люда шла из чувства необычной дружбы с Галей и в надежде к тому же на ее нутро. «Пусть понимает все по-своему, но она все равно как-то парадоксально схватывает эти мысли», — думала Люда, и вспоминала, как Галя порой утробно хохотала, когда Люда вдруг говорила о Боге внутри нас…

Но в этот день Люде было не до внутренних долгих хохотков. Она поделилась с Петром своими сомнениями.

— Я понимаю, — взволнованно говорила она ему — что нужно отказаться от низших слоев бытия, чтобы придти к высшим, тем более, если видишь, что они реальны в тебе, по крайней мере, в глубоком созерцании… Но что меня мучает: как бы не залететь слишком далеко… Конечно, в самом бытии лежит ограничение, и видимо, нужен скачок к совершенно абсолютному, по ту сторону бытия… Но иногда у меня сомнения…

— Какие сомнения?! — возразил ей Петр. — Страх перед Ничто, перед Нирваной? Но мы исходим не от буддийских концепций, а из индуизма, где понятие Абсолюта полноценнее. Мы идем по пути реализации Атмана, или Абсолюта, Брахмана, который включает в Себя высшее Бытие и Сознание… Забудь о негациях Абсолюта, мы все-таки делаем упор на ином…

— Да, но иногда меня страшат эти Негации…

— Раствориться боитесь, Людушка? — похотливо вставила свое словечко Галя, которая неожиданно многое угадывала — и не первый раз — в их разговорах.