Крылья ужаса
Шрифт:
Петр рассмеялся, и дивясь этой догадливости, дружески хлопнул Галеньку по жирной спине.
— В конце концов, важна практика, — сказал он. — Только практика, то есть реализация Вечного внутри нас…И здесь важен наш конкретный русский метафизический путь — наш опыт высшего Я. В нас ведь это очень глубоко сидит…И чего ты сомневаешься? Неужели в Боге меньше бытия, чем в человеке?! Смотри не переосторожничай, знаю я эту твою высшую трусость…
— Известны два пути — резко ответила Люда — Один — вверх: жертвуя низшим, разрушая его в себе, вплоть до Эго, ради высшего абсолютного Я. Второй — жить… жить… но жить не как все эти несчастные
— Тихим таким демонизмом попахивает от этого вашего второго пути, Людочка, — ответствовал Петр — Вспомните: договор с дьяволом, вечное тело…
— Но во-первых это не мой путь…
— Ах, вот вы про что! — вмешалась опять Галюша, всплеснув руками — Демонов и я не люблю, но по мне, такая бы еще долго, ой как долго в теле бы пожила. Уютство то какое, прости Господи… Раек сладкий, раек, да и только!..
На двор между тем вышел довольно странный пожилой мужичок Мефодий, чумной, востроносый, и глазом своим внутри себя замутненный. Про него ходили разнообразные полу-легенды. Например, что живет он не с женщинами, а с их тенями, и во время любви ползет вкось, в объятья их теней. Многие от этого истории приключались. Странноватый был мужик одним словом.
Мефодий мутно оглядел всех троих, сидевших на скамейке, и швырнул в Людину тень небольшую палку. А потом быстро сделал гимнастику, вниз головой.
Все это немного отвлекло друзей от чистой метафизики. Галюша вдруг вытащила, словно из-под земли, бидон еще холодного квасу, а Люда принесла закуску и наливочку. На дворе было почему-то одиноко, а Мефодий отличался своим непьянством.
Приютились. Черные птицы пронеслись над их головами, и зашумели в ответ деревья.
— Не видим, не видим мы многого, — проверещала в ответ Галюша.
VII
Первый утробный глоточек прошел за бытие — за вечное и неделимое. Галюша даже немного всплакнула. Петр же, обернув свой лик к Люде, убеждал ее:
— Страх твой, Люда, очень простой источник имеет: атеизм в детстве. Всех нас в свое время накрыл этот ужас: такова уж современная цивилизация. Ведь впервые человек один на один со смертью оказался, без веры. А в детстве, ой, ой, как все остро воспринимается, вот и залез некий животный ужас в душеньку, еще бы; я один, кругом тьма, и я умру, и уйду в эту тьму навсегда. Да к тому же дух стал уже пробуждаться, у некоторых даже в очень юном возрасте, бывает, вот и получилось, что даже все, что вечным полагать нужно, разум, дух, держится только в одной точке, в одном теле, и разрушится эта точка — тогда и все погибнет, даже самое дорогое, «я», сознание. Вот откуда и вошло в нашу душу это судорожное цеплянье за жизнь, эта истерика. Ведь согласитесь, даже в девятнадцатом веке такого не было. О, конечно, потом, я имею в виду нас, все восстановилось, пришло в нормальное состояние, вернулась вера в Бога и в абсолютность бытия, но ведь это потом, по мере самодвижения разума. А тот ужас, тот страх безумный вошел с детства, в кровь, и в плоть, и в темные глубины души тоже, и пусть разум его вытеснил из сознания, где-то в наших глубинках, закоулках, он еще живет. Это уже я про вас лично говорю, дорогая моя Людочка…
— Ах, вот как, — рассмеялась Люда. — Но учти, Петр, этот атеизм, — или точнее страх, вероятно, не так прост, как кажется. Не исключено, он просто символ чего-то иного, страшного, чего нам не понять. Легко высмеять атеизм, но трудно уничтожить страх, тем более что он может быть намеком на совершенно другую, уже не «атеистическую», а метафизическую ситуацию…
— Хватит, хватит, — вздохнула Галя. — Договорились. Все вы может не правы по-своему. Давайте-ка лучше хлебнем немного, чтоб каждая жилочка внутри задрожала. Пока живы.
Прошел хохоток.
— А время и я не люблю — умильно продолжала Галюша, вытирая платком сальные губки. — Когда выпьешь, время немного утихает, не так бежит. Я помню, Люда, тот наш разговор о времени… Ох!
Мефодий опять приблизился к ним. Был он, замутенный, молчалив, но на этот раз заговорил:
— Может, на кладбище хотите прогуляться. Я люблю…
— А что, тут рядышком кладбище? — осведомилась Люда.
— А то нет. Этого добра везде хватает.
И Мефодий опять подпрыгнул, сделав вокруг себя свою гимнастику.
— На кладбище всегда хорошо прогуляться — дружелюбно улыбнулась Галя. — Мы с моим мужиком часто гуляем по кладбищу. Так оно, поди, уж закрыто?
— Я дыру в заборе знаю, — уважительно вставил Мефодий.
— Что ж прогуляться после пития неплохо. Только надо бы его угостить?! — и Петр кивнул на Мефодия.
— Не надо — шепнула Галя. — Он вообще-то не пьет, а если выпьет, то не такой дурной делается. Смиреет. А сейчас он как раз своеобычный.
— Закаты здесь какие, закаты на этой окраине, — вздохнула Люда. — Всю душу вывернут. Как у вас в Боровске, Галя.
— Я за палкой схожу, — буркнул Мефодий и побежал к дому.
— Без палки он на кладбище никогда не ходит, горемычный — вставила Галюша. — С кем он там воюет, не знаю.
Тихо допилась сладкая наливочка, и с какой-то радостью Галя поцеловал свою Люду. Мефодий не заставил себя ждать: вприпрыжку с палкой в руке, и в то же время умственный, он прискакал к друзьям.
Началась вечерняя прогулка.
Мефодий вел изворотливо, кривыми переулочками, то и дело приходилось пролезать в разные дыры в заборах. Петр поддерживал более чем нежную Люду. Мефодий тем временем разговаривал с Галей на своем языке.
— У домов нет теней, я знаю это, Галя, — причудливо-осторожно говорил он.
— Как это так, Фодя?
— Не те тени. Надо, чтобы тень была живая.
— Это которая от человеков?
— Угу.
— И что ты, Фодя, говорят, все с тенями знаешься! — вздохнула Галя, пролезая, толстенькая, сквозь дыру. — Нешто тебе людей не жалко, особенно баб?
— Как не жалко — жалко! — Мефодий хотел даже сделать свою безразличную гимнастику. — Но тень, тень она, Галя, особая стать. Вот кого хвалить надо.
— И много ты их захвалил?
— Людям что, Галя, люди они и так счастливые. А тени…!? И Мефодий шумно вздохнув, погрозил кому-то не то пальцем, не то кулаком — в пространство.
Быстро прошли последние проулки. Шепот из под углов сопровождал их.
Дыра в этом кладбищенском заборе действительно была, приметная, но вела она не на могилы, а в бесконечную зелень, кусты и деревья, которая скрывала могилы от посторонних глаз. Как только друзья подошли к дыре, из нее выскользнули две девочки-подружки, лет тринадцати, как раз с соседнего с домом номер восемь двора.