Кто-то в моей могиле
Шрифт:
Хуанита примостилась на самом краешке сиденья, вся напряженная, в одной руке она сжимала пластиковую сумочку, в другой — туфли из змеиной кожи.
— Она не мошенница.
— Спроси.
— Нечего и спрашивать, может, мы с ней не больно дружим, но поклясться могу, она не мошенница. Вот если она что-то для кого-то делает…
— Если только, — ласково согласился Филдинг.
— Послушай, а чего ты делаешь вид, что так много знаешь о Камилле и моей мамаше?
— Когда-то я дружил с Камиллой.
— Но до сегодняшнего дня ты мою мамашу и в глаза-то не видел. — Она сделала паузу, чтобы обдумать сказанное. — Да ведь ты даже меня не видел до того самого дня, когда подрался с Джо.
— Я о тебе слышал.
— Когда? От кого?
В какое-то мгновение ему очень захотелось сказать ей, когда и от кого он услышал ее имя, показать письмо от Дэйзи, которое он сегодня утром вытащил из старого чемодана. Именно это письмо, полученное четыре
«Вот тогда мне и следовало все бросить, — подумал он. — Сразу же подняться и уйти».
Даже сейчас он не мог понять, почему не бросил все сразу, а лишь чувствовал, что грызущее беспокойство внутри исчезало, когда он ощущал прикосновение опасности (все равно, о чем шла речь: о мелком надувательстве при игре в карты, об обмане хозяйки квартиры или, как в данном конкретном случае, о его собственной жизни и смерти).
— Я не верю, что ты слышал обо мне до этого, — сказала Хуанита. По ее тону становилось ясно, что она очень хочет поверить, она польщена — ее узнают совершенно незнакомые люди, как какую-нибудь кинозвезду. — Я имею в виду, что я не вот какая известная. Так… Как ты мог меня узнать?
— Узнал-таки.
— Расскажи.
— Как-нибудь в другой раз.
Мысль о том, что нужно показать ей письмо и понаблюдать за реакцией, вполне соответствовала свойственному ему чувству изящного юмора. Но упоминания о Хуаните в этом письме сопровождались крайне нелестными для нее эпитетами, и он боялся рисковать, опасаясь, что она вновь рассердится. Кроме того, письмо это имело свои отличия. Пожалуй, из всех посланий Дэйзи оно оказалось единственным, где так отчетливо проявились ее душевные переживания и муки.
«Дорогой папа!
Как бы мне хотелось, чтобы ты был сегодня рядом со мной и мы могли бы поговорить обо всем так, как обычно разговариваем. Говорить с мамой или Джимом совсем не то же самое. Наши беседы всегда заканчиваются тем, что они просто говорят мне, что и как делать.
Скоро Рождество. Как я любила этот праздник — веселье, песни, шуршание бумаги, в которую заворачивают подарки. На этот раз я ничего не чувствую. В нашем доме без детей нет веселья. Я пишу „без детей“ с горькой иронией. Ровно неделю назад я узнала, что другая женщина должна родить — наверное, уже родила — ребенка, отец которого Джим. Я очень хорошо представляю себе, как, читая это место, ты говоришь: „Ну-ну, Дэйзи, детка, а ты уверена, что все поняла правильно?“ Да, я уверена. Джим сам признался мне в этом. И самое страшное: как бы я ни страдала, Джим страдает еще больше, и мы ничем не можем друг другу помочь. Бедный Джим. Как он хотел ребенка, но это дитя он больше никогда не увидит. Эта женщина уже уехала из города, и все соглашения по выплате ей пособия заключены через Адама Барнетта, адвоката Джима.
После того как это письмо будет закончено, я сделаю все возможное, чтобы забыть о случившемся и остаться Джиму хорошей женой. Все кончено, все сделано, я ничего не могу изменить, поэтому мне лучше забыть и простить. Простить легко, забыть труднее, но я постараюсь. Я начну прикладывать к этому силы завтра, а сегодня я кажусь себе запачкавшейся во всем, как свинья, вывалявшаяся в грязной луже.
Эту женщину я видела множество раз. (Сколько парадоксов в нашей жизни. Только стоит им появиться, и они начинают расти и умножаться в числе, как амебы.) Она долгие годы была пациенткой нашей клиники, уходила, потом приходила. Возможно, Джим встретил ее первый раз именно там, когда поджидал меня. Я его не спрашивала, а он ничего не говорил. Как бы то ни было, я знаю, ее зовут Хуанита Гарсиа, она работает официанткой в кафе „Велада“ у подруги своей матери. Она замужем, у нее пятеро детей. Про это Джим мне тоже не говорил, я посмотрела ее карточку в нашей клинике. Обнаружила я там еще кое-что: если тебя не тошнит от парадоксов, попытайся принять еще один — на прошлой неделе полиция арестовала миссис Гарсиа по обвинению в преступно халатном обращении с собственными детьми. Я молю Господа, чтобы Джим не узнал об этом. Подобное известие лишь увеличило бы его страдания, каково только представить себе, что за жизнь ждет его малютку!
Я
Только один вопрос по-прежнему мучит меня: зачем Джиму понадобилось рассказывать мне правду? Это признание ничуть не уменьшило его собственных страданий и только добавило к ним мои. Почему, если он больше не собирался видеть эту женщину и ее ребенка, не мог он оставить случившееся в секрете? Но я не должна думать о подобных вещах. Я уже пообещала себе, что забуду обо всем, и я выполню обещание. Я должна. Папа, помолись за меня. И ответь, пожалуйста. Очень тебя прошу.
Твоя любящая дочь.
На письмо он не ответил. Тогда для этого были десятки причин, но прошли годы, и он забыл о причинах, остался лишь факт: он не ответил на простейшую из просьб. Каждый раз, как только он открывал чемодан, ему била в лицо короткая фраза: «Очень тебя прошу»…
Что ж, теперь он пытается ответить ей, причем с куда большим риском, чем прежде. Только самым черным невезением можно объяснить то, что сестра, о которой Камилла упоминал перед смертью, оказалась миссис Розарио. И все же Филдинг понимал: если рассуждать логично, то нужно провести параллель между Камиллой и Хуанитой. Письмо Дэйзи было датировано девятым декабря. Она писала, что впервые услышала о ребенке Хуаниты за неделю до этого, то есть второго декабря. В этот день умер Камилла, а Хуанита уехала из города. Связь между обозначенными событиями казалась неизбежной. Связующим же звеном выступала миссис Розарио, которая, несмотря на все ее распятия, иконы и ковчежцы, выглядела не менее искусным махинатором, чем Филдинг.
— Поинтересуйся у своей мамаши, — посоветовал он, — где она взяла деньги.
— Может, ей их кто-нибудь дал. — Хуанита упорствовала.
— С какой стати?
— Есть такие люди, они любят просто давать деньги.
— Неужели? Хотелось бы встретить такого до своей смерти.
Они выехали на знакомую улицу. По обе стороны дороги стояли ряды оставленных на ночь машин. Гаражи в этой части города считались непозволительной роскошью.
Филдинг узнал дом; номера он не помнил, но увидел знакомую розовую расцветку. Не успел он притормозить, как новый бело-голубой «кадиллак», яростно визжа новой резиной, рванулся с тротуара по дороге.
— Вернусь через два часа, — сказал он Хуаните.
— Да уж, постарайся.
— Даю слово.
— Плевала я на слово, мне нужна машина.
— Получишь. Ровно через два часа.
Он понятия не имел, когда вернется, через два часа, через два дня или вообще никогда. Все зависело от везения.
18. Я приехал сюда, чтобы увидеть тебя, но мне не хватило на это
смелости. Вот поэтому я и пишу: чтобы хоть немного прикоснуться
к тебе, чтобы еще раз сказать себе, что смерть моя не будет
окончательной. Останешься ты, единственное доказательство
того, что я существовал на этом свете. Больше у меня ничего нет
Бело-голубой «кадиллак» бросался в глаза на Опал-стрит не меньше, чем у дома миссис Розарио, вот только замечать его было некому. При первых каплях дождя тротуары опустели. Джим остановил дворники, потушил в салоне свет и принялся ждать в холодной темноте. Хотя он не смотрел на часы, ни на те, что на руке, ни на те, что на приборном щитке автомобиля, знал точно: до семи осталось пять минут. Похоже, всю эту ужасную неделю он носил будильник где-то внутри и мог без труда расслышать с беспощадной точностью тикающие секунды. Время стало для него живым существом, неразрывно связанным с ним, как вцепившаяся мертвой хваткой в брюхо акулы ракушка. Иногда он просыпался среди ночи, и внутренний голос с точностью до секунды называл ему время.
В доме на другой стороне улицы, в конторе Пинаты, горел свет, там двигалась взад-вперед мужская тень. Джима охватила слепая ярость — словно вышедшая из берегов река, она захлестнула его зрение, ослепила его, подавила все другие чувства. Он в равной степени ненавидел Пинату, Филдинга… Пинату за то, что тот извлек из-под земли Карлоса Камиллу, Филдинга за то, что своими бездумными и безответственными поступками тот вызвал все случившиеся события прошедшей недели. Именно его, на первый взгляд совершенно невинный, телефонный звонок в воскресенье вечером стал причиной сна Дэйзи. Если бы не этот сон, Камилла по-прежнему оставался бы мертв, Хуанита забытой, а миссис Розарио совершенно безвестной.