Кукурузные человечки
Шрифт:
Все, и Славик тоже, перекочевали на другую сторону дома. Девушку Евдокимовну Кубик усадил на крыльцо, а сам устроился с этюдником и красками напротив.
Художник спешил, словно боясь, что прекрасное это видение исчезнет. Он косился на Славика, который засел со воим аппаратиком за углом дома. Его роль в этой истории он давно понял. Когда тот выглядывал, художник грозил ему кулаком.
Нинка смотрела на все, не выпуская пальца изо рта.
На холсте, мазок за мазком, возникала девушка в голубом, усыпанным розовыми гвоздиками, сарафане. Длинная, золотая коса была перекинута на грудь, загорелые руки теребили, ласкали ее.
Кубик не спешил, просто работа у него ладилась, шла как никогда быстро. Одно чудо вызвало другое - вдохновение. В левой руке художника был зажат букет кистей, правой, выхватывая, как шпагу, то одну, то другую кисть, он наносил мазок-удар. Самая большая кисть была по-пиратски зажата в зубах. Поэтому слова его походили на рычание:
– Гр-рас... Рывур-р-р... Бравор-р-р!..
Кубик то подскакивал к холсту с длинной кистью в руке, то отскакивал, сверля его глазами. Все это напоминало Славику бой на рапирах, который он видел по телевизору.
Честно говоря, Славику хотелось удрать и оставить все как есть. Может, Евдокимовна не захочет стареть? Придумает что-нибудь и начнет жить во второй раз...
Так и торчал Славик за углом, не зная, что делать. И ругал себя за то, что выпросил молстар у пришельцев и без спроса направил на Евдокимовну.
Нинка наконец вынула палец изо рта.
– Дядь-Вить, давай я рядом с ней, - она показала на девушку Евдокимовну, не называя ее, - давай я рядом сяду. И ты меня тоже нарисуешь.
– Низя, - ответил Кубик (кисть во рту мешала ему говорить).
– тебя тода на швете не быо.
– Пусть посидит с бабушкой, - подала голос девушка с крылечка, - рядышком пусть посидит.
Художник освободил рот от кисти..
– Какая вы бабушка! Вы тогда еще и мамой не были. Ваша Аня сейчас вдвое вас старше.
– Это Анька-то меня старше?
– не поняла молодая Евдокимовна.
– Она ведь мне дочь!
– Дочь-то она вроде и дочь, - сказал Кубик, глядя на холст, - только ведь дочери старше матерей не бывают. Она теперь в матери вам годится.
– А Павлик?
– со страхом спросила девушка. Павлик, старший сын Евдокимовны, был летчиком гражданской авиации.
– Павлик вас и того старше.
– Художник был занят гвоздиками на сарафане и не замечал, что девушка волнуется все больше.
– А Нинка-то - она ведь внучка мне!
– не сдавалась девушка.
– Ну где вы видели шестнадцатилетних бабушек?!
– Так что же это получается, - девушка при этих словах встала, - они мне не родные теперь?
Кубик поднял глаза на Евдокимовну и задумался.
– Понимаете...
– Он погрыз кисть.
– С одной стороны, конечно, родные... Но если посмотреть с другой...
– Художник поднял плечи и замер в этой позе.
– А ну быстро возвертайте меня в мои годы!
– закричала девушка, и Славик узнал в ее голосе нотки бабушки Евдокимовны.
– А ну признавайтесь, чьих это рук дело! Твоих, Нинка?
– Дак чего моих?
– захныкала Нинка.
– Разве я умею? У меня и лекарств таких нет.
Кубик подал незаметный знак насторожившемуся Славику: внимание!
– Вы, Елизавета Евдокимовна, минут еще с десяток посидите спокойно. Я портрет должен закончить, раз уж начал. А потом вернутся к вам ваши годы, ваше, так сказать, богатство. И перестаньте хмуриться - молодая, а сердится, как старуха!
– Тут будешь сердитой, - голосом Евдокимовны ответила девушка, - когда с тобой такие фокусы.
– Однако хмурь с лица постаралась согнать.
Кубик спрятался за этюдником. Девушка вот-вот должна была исчезнуть навсегда, и он спешил, боясь не заметить чего-нибудь важного, может быть, какого-то отсвета на лице, в положении рук, снова перебиравших золотую косу, в бликах за спиной, играющих в пятнажки.
Скоро портрет был закончен, и Кубик торжественно объявил:
– Спасибо, Елизавета Едокимовна! Желаете взглянуть?
– и развернул этюдник.
Славик и Нинка посмотрели на портрет. На крыльце сидела шестнадцатилетняя Лиза. Она смотрла на закат - зачарованно, умиротворенно.
Руки перебирали косу. Лицо освещалось закатом, в котором было больше всего золотых и розовых красок.
Дверь в избу была открыта, и там, в сенях, в серой темноте, едва виднелась старуха, в которой узнавалась Евдокимовна.
Теперь ребята смотрели на девушку. Та перевела глаза с себя на портрете на старуху. Лицо ее посерьезнело и погрустнело.
– Виктор Алексаныч, ты, конечно, художник, тебе лучше знать, как портреты рисовать. Но этот-то у меня будет висеть, не на народе. Ты старуху в сенях закрась, пожалуйста, - попросила она.
– Хоть это и я, я понимаю, дак ведь в молодости о старости не думают.
Кубик усмехнулся, глянул на палитру, протянул руку к кистям, которые были теперь разбросаны на траве.
– Ты просто дверь в дом затвори, чтоб старухи не было видно...
Художник улыбнулся. Он обмакнул средней величины кисть в краску, в другую, растер и провел кистью по темноте в сенях и старухе. Появилась доска. Еще одна, третья. Четвертая... Перекладина... Теперь за спиной девушки была дверь. Вот она зарозовела под красками заката. Но, главное, была закрыта, и старуху за нею не видать.
Девушка встала.
– Спасибо тебе, Виктор Алексаныч!
– Она подошла к художнику, положила ему на плечи загорелые руки. Он же стоял замерев, отведя руки с двумя кистями и палитрой за спину, чтобы не испачкать девушку красками.
Нинка смотрела на это открыв рот, а Славик - насупившись. Он знал, чем ему придется заняться через пять минут, какую жестокую роль играть
Ой, обида какая!
Девушка отступила от Кубика и сказала сурово:
– Ну, поигрались и хватит. Отдавайте мою старую кожу. Мне в бабушки пора!
– Села на крыльцо и уложила руки на колени.