Кукушка
Шрифт:
…Когда Иоахим Шнырь открыл глаза и взглядом травника обвёл сидящих у костра Яна Андерсона, Вольдемара Гоппе и Йозефа Шталлена, лицо его исказила усмешка.
— Что я вижу! — проговорил он. — Ты нашёл себе новых корешей.
— Старых, друг мой, старых, — тем же тоном отозвался Андерсон. — И не корешей — соратников. Рад тебя слышать. А то я уж подумал, в этот раз мои усилия не увенчаются успехом.
«Шнырь» нахмурился.
— Я тебе не друг, — сказал он. — Зачем ты тревожишь меня? Пользуешься тем, что я сплю и не могу выставить заслон?
— А ты не можешь? Не можешь, да? Превосходно! — Он потёр ладони. — Может, мне интересно с тобой беседовать.
— Кто ты такой, Ян Андерсон? Скажи же мне наконец своё истинное имя. Я устал от догадок.
Андерсон гордо выпрямился и запахнулся в плащ.
— Меня зовут
«Шнырь» долго, пристально всматривался в его лицо, потом рассмеялся тихим травниковым смехом и потряс головой.
— По-моему, ты сумасшедший, — сказал он. — Да вы все бредите! Говорите о равенстве, братстве, хотя сами неравны и не имеете ни братьев, ни сестёр. Что вы знаете о равенстве? Хотите сделать всех богатыми, чтоб никто ни в чём не нуждался? Так ведь люди злы. Все сразу передерутся, потому что кому-то покажется, что соседу дадено больше. Хотите королевство холопов? Это будет мерзко, да и стадом надо управлять, какое уж тут равенство! Невозможно сделать кого-то счастливым насильно, как ни пытайся. Только сам человек может решить, счастлив он или нет. Бедняк радуется куску хлеба, а богатей печалится, что ему не хватает денег, чтобы пристроить к дому четвёртый этаж, — кто счастливее? Почему-то, когда говорят о свободе и равенстве, никто не думает о справедливости, всем хочется только отнять и поделить. А свобода… — Он помедлил. — Я был свободен. По крайней мере, мне так казалось. Я сидел себе в лесу и думал, что в любое время могу выйти в мир, а могу не выходить. Но и до меня добрались — сначала та девушка, потом мальчишка, Фриц. Потом все прочие, с дубьём и огнестрелом. Так что? Пришла война, и, даже если я не хочу об этом думать, я, оказывается, не могу быть в стороне. Уйду от битвы — битва придёт ко мне. А тогда какой смысл бежать? Война не вечна, рано или поздно она закончится. Через несколько лет, если не раньше, все мы, в сущности, забудем её. Мы будем наслаждаться миром, а во всех частях света уже задумают новую войну, и, когда она начнётся, лет этак через тридцать, теперешняя покажется нам совершенно бессмысленной. А в промежутке между двумя войнами все мы будем снова спать с женщинами, устраивать празднества, напиваться и наживать деньги. Человека не изменить, господин Гоппе… и не переделать силой, — это я вам, господин Шталлен. Я как-то вычитал, что в Индии или в Китае есть такие святые, они сидят на вершине холма, обрастают волосами и покрываются грязью, кормят их местные жители, а святые знай себе посиживают, глядя в никуда, и размышляют… Может, это в вашем понимании свобода? Так вот, даже если я, или ты, Ян Андерсон, или кто-нибудь из них, — он указал на Вольдемара и Иозефа, — найдём подходящий холм и усядемся на нём, свободы это не прибавит. Ни тебе, ни мне, ни тем, которые внизу. Андерсон поднял бровь.
— Да ты прямо проповедник! — сказал он. — Может, ты выбрал не ту стезю?
— Я выбрал то, что выбрал, и это тебя не касается, — проворчал «Шнырь» и подался вперёд, чтоб заглянуть Андерсону в глаза. — Я бы остался травником, но что толку, если все мои усилия не стоили ломаного гроша? Когда бы треть… или четверть… да что я говорю! — когда хотя бы сотая часть травников, аптекарей и прочих хоть немного разбиралась в составлении лекарств, а не дурила головы больным, продавая им то порошок из костей жабы, то помёт козы под видом болюсов, то ещё что-нибудь подобное, я был бы счастлив. Но поганцев развелось — не счесть! Я тоже в этом виноват. Я мог бороться, вместо этого ушёл. И весь мой труд последних лет — лишь искупление вины. Я убивал так много, что, спаси я сотни, тысячи, — это вряд ли поможет мне. Поэтому я помогаю другим. Один в поле не воин, у меня другой путь, а Иисус, на которого ты всё время намекаешь… он был умней меня. И милосердней. А ещё он умел любить. А я, похоже, не умею пока… — Он замолчал, прислушался к себе и после паузы закончил: — …или — уже. И если уж у него не получилось, то чему могу научить людей я? Нет уж, на это я свою силу не потрачу.
Он умолк.
— Так куда вы едете? — спросил толстяк как на допросе.
«Шнырь» пожевал губу, взъерошил волосы рукой и усмехнулся.
— Ты ведь знаешь сам, не правда ли? — сказал он.
— Знаю, — подтвердил господин Андерсон. — В Цурбааген. Или в Лисс. Не суть важно. Куда бы ты ни направлялся, мы скоро тоже подойдём туда.
— Да идите вы лесом, — сказал «Шнырь» с интонациями травника. — Мне плевать на вас.
После чего он вздохнул, закрыл глаза и боком повалился на шкуры.
…Жуга проснулся в середине дня. Была жара, он сразу сел рывком, будто вынырнул из омута — взъерошенный, с дичайшим взглядом, весь в поту. Дышал он сбивчиво и очень часто и выглядел так, как выглядит любой человек, которому приснился кошмар.
Вокруг было тихо, только стрекотали кузнечики да пел в вышине жаворонок. Над костром побулькивал котелок с водой, рядом с ним, на расстеленной тряпице, лежала ободранная кроличья тушка. Худенькая девочка, что помешивала варево ложкой, увидала, что травник проснулся, и выдавила неловкую улыбку. Чуть в стороне сидел насупленный Рутгер и кидал в землю свой нож — короткий клинок с кольцом вместо рукояти. Покосился на травника. Ничего не сказал.
Жуга провёл ладонью по лицу.
— Сколько я спал? — хрипло спросил он.
— Часов пять, может, шесть, — сказала Сусанна. — Я не знаю, когда ты заснул, — виновато добавила она.
— А Зерги…
— Она ушла, — мрачно ответил Рутгер.
— Куда?
— Не знаю.
Нож проделал пируэт, ударился о камень и упал. Рутгер поднял его, вытер и сунул в рукав. Посмотрел на Жугу. Взгляд его был полон боли и сомнения, он выглядел одновременно и смущённым, и сердитым. Казалось, в нём идёт какая-то внутренняя борьба; он колебался и не мог принять решение.
— Ты веришь в любовь, Лис? — вдруг спросил он.
Травник вздрогнул.
— Яд и пламя! — выругался он. — Вы что, сговорились, что ли?!
Однако Рутгер был упрям.
— Так ты веришь? — повторил он. — Или нет?
— Рутгер, послушай. Любовь — это совсем не то, что ты о ней думаешь, — ответил травник, выделяя каждое слово и глядя Рутгеру в глаза. — И уж где-где, а в этом деле я тебе не советчик… Сусанна!
— Что? — обернулась она.
— Не позволяй мне больше спать. Если увидишь, что я заснул, — сразу буди, поняла?
— Поняла… — растерянно сказала девушка. — А почему?
Жуга провёл рукой по волосам.
— Долго объяснять. Просто буди меня, и всё. Не спрашивай.
Он отлучился в кусты, а по возвращении сразу развязал мешок и вынул толстую тетрадь без переплёта. Некоторое время он бегал взглядом по исписанным страницам — то ероша волосы, то поджимая губы, то светлея лицом, то хмурясь, ещё немного посидел над ней в молчаливой задумчивости и полез за карандашом.
«Тебя зовут Жуга. Ещё ты известен под прозвищем Лис. Когда-то тебя звали Вацлав Рыжий. Ты родом с Трансильванских Альп, тебе примерно тридцать лет, и ты валах и травник. Тебе предназначена странная судьба. Наверное, ты сейчас находишь нелепым всё это читать, но тебе придётся этому поверить. Впрочем, это уже не важно. Важно другое. Сейчас ты в большой опасности. У тебя есть друзья и есть враги. Друзья пытаются тебе помочь. Это, прежде всего, человек по имени Золтан Хагг. Он может зваться разными именами, но тебе он назовётся непременно так. Слушай его: он знает своё дело. Потом, есть Зерги, арбалетчица, и её друг Рутгер. Им доверяй, но будь настороже. Если в странствиях тебе встретится Карел — маленький человечек, который назовётся Карел-с-крыши или похожим образом, не удивляйся и выслушай его — он знает много нужного о тебе. А третий друг зовётся Тил, он высокий, светлый и насмешливый; буде он явится, ты можешь доверять ему безоговорочно, однако же не перепутай его с кем-нибудь другим. Чтоб распознать, спроси про имя, коим он звался, когда ты знал его раньше. Если скажет: Телли, это он.