Кукушка
Шрифт:
— Что ж, — сказал Яльмар, — битва так битва. Не в первый раз.
— Вперёд, КЛЯЧИ! ЧТО встали? Arre! Arre!
Колёса у фургона были такие огромные, сбитые из цельных досок, словно кто-то задумал с их помощью разрезать всю землю напополам. Ялка только раз или два видела такие. И хоть они нещадно скрипели при каждом обороте, из-за них фургон почти нигде не застревал, не так сильно ощущались выбоины на дороге и меньше трясло, что в её теперешнем положении не могло девушку не радовать. Михелькин сидел напротив и смотрел то на неё, то на дорогу, остающуюся позади. Было холодно, шёл слабый дождь.
Третьи сутки они ехали на север. Фургоном управляла маркитантка — весёлая растрёпанная вдовушка, одна из тех особ из поговорки, которым война — «мать родна». Год за годом, непрерывно, лет примерно тридцать, она следовала за солдатами, куда бы те ни направлялись: из Вестфалии в Тюрингию, из Тюрингии в Эльзас, из Эльзаса во Францию, из Франции в Испанию, из Испании в Нидерланды. Вряд ли она рассчитывала разбогатеть, скорее, это дело стало для неё привычкой, которая, как известно, вторая натура (а для многих — и первая). Ялка подсела к ней за столик на второй день, когда та уже собиралась уезжать. Они разговорились. Мамаша ехала прямёхонько туда, где осаждали город, её передвижная лавка была доверху набита ветчиной, колбасами, мукой, горохом, крупами, соленьями, бочонками с вином и водкой, копчёными каплунятами, старым салом, десятью сортами сыра и фисташками, то есть всем, что нужно для поднятия духа и восстановления сил усталому солдату. Сама не зная, что её подталкивает к этому решению, девица твёрдо вознамерилась поехать с нею, а после нескольких минут уговоров стало ясно, что и она мамаше глянулась.
— Эх и бедовая ж ты девка! — выразилась маркитантка, тряхнув седыми космами, торчащими во все стороны из-под засаленного чепца. — Глянь: и пузо нагуляла, а угомониться никак не можешь. Сиди, сиди, чего уж, знаю — я сама была такой. Можешь не оправдываться: мне плевать, что ты задумала, только вижу, что гулять не будешь, не из этой ты породы — вон, глаза какие скромные. Как есть тихоня. Тебе дома сидеть да чулки вязать, детей тетёшкать, суп варить. И чего тебя понесло на дорогу? Что с волосьями-то? Воши? Эхе-хе… Взять тебя с собой могу, конечно, да. Мои годы уже не те, помощница не помещала бы. А выдержишь? Подумала зачем? Не развлекаться еду. А? Что-что? И парень едет, говоришь? Добро, возьму и парня. Отчего ж не взять! Только смотри, чтоб твоего милёнка ненароком иль по пьяни в рейтары не загребли, дело известное. У меня самой два сына, чтоб ты знала, оба где-то мечами машут, ну так они сами захотели, потому сызмальства не видели иной жизни, окромя войны, к другой не приспособлены, да и папаши у обоих были — будь здоров, царствие им небесное… А вот платьишко у тебя совсем ни к чёрту, видать, крепко тебя жизнь притиснула. Ладно, дам тебе чего-нибудь из старых запасов. И откуда только ты взялась такая? Эхе-хе, война, война…
Так Ялка оказалась в маркитантской повозке. Михелькин не стал спорить, по-видимому уже безоговорочно признав за девушкой право принимать решения, и теперь оба ехали в самое сердце врага. Вокруг постукивали друг об дружку медные тазы и сковородки, высились корзины и тюки, под крышей качались связки колбас, окороков и чеснока, а Ялка дремала, укрывшись старым одеялом (бывшей юбкой, бывшим одеялом), и раздумывала о своём. Впереди ехали другие фургоны, сзади топал взвод пехоты, где-то между ними растянулись по дороге гистрионы и затерялась красная повозка с артистами.
— Спите? — время от времени вопрошала тётка, оборачиваясь и просовывая под парусиновый полог седую голову, — А, ну-ну. Отсыпайтесь, пока есть возможность, — там не заскучаете. Может статься, что и алебарду в руки взять придётся. Ой, ахти мне — отстаём… И то! Лошадки-то мои — испанские, плетутся, словно дохлые, и ни черта по-нашему не понимают, только по-своему. Зря я их тогда купила, ну да всё равно выбора не было — как раз моих прежних убило картечным залпом. Как это по-ихнему? А, вот! Arre, mula, arra, lanta [91] !
91
«Вперед, клячи, вперед, быстрее!» (исп.)
Маркитантка щёлкнула кнутом, и колёса заскрипели чуть быстрее.
«Как страшно, — думала девушка, поджав ноги и глядя на качающийся окорок, оплетённый верёвками. — Как же мне страшно! Но мне кажется, я поняла, что страх — моё оружие, и я должна — ДОЛЖНА его использовать. Я боюсь, и я буду бояться, но я пройду через свой страх, и он придаст мне сил. Некогда страх помогал мне выгонять крыс из нор, но теперь и крысы выросли, и я стала взрослее. Я знаю, что я ничего не знаю, но это и есть единственное, что мне надо знать. Лис прав — каждый должен делать своё дело. Нельзя же вечно бегать от судьбы! И может статься, именно сейчас я еду, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. А значит, так тому и быть».
И с этими мыслями она плотнее закуталась в плед и под мерный скрип колёс погрузилась в сон.
Возле маленького костра едва сумели разместиться шестеро. Отрядец сильно поредел и некоторым образом размежевался: Родригес и Хосе-Фернандес всё ещё держались вместе, Мануэль Гонсалес — тот сидел поодаль, в молчаливом отчуждении; десятник Мартин Киппер и вовсе восседал на чурбаке, как полководец на барабане, глотал из фляжки, плевал себе под ноги и на других не глядел. Взгляд его был мутным и пустым. Те же, кому не досталось чурбака или бревна, просто лежали вповалку, постелив под бока одеяла, плащи и свежие овечьи шкуры, от которых изрядно воняло. Остальные два солдата были старые приятели Родригеса — он встретил их прошедшим утром у палатки маркитантов, когда пошёл купить провианту и выпивки; звались они Альберто Гарсия и Хесус де Понте. Оба служили когда-то в одном батальоне с Родригесом, знали и Алехандро, и Анхеля, и с охотой приняли предложение зайти на огонёк.
Третьи сутки миновали с того дня, когда отряд, ведомый юным Томасом, дошёл до Лейдена и влился в море осаждающих его военных сил, которыми командовал Фернандо Вальдес. Влился, но не смешался с ними. Три испанца и десятник без раздумий развели свой костёр в расположении батальона под командованием толстого португальца Жуана Филиппо да Сильвестра, брат Себастьян и брат Томас также воспользовались его гостеприимством и смиренно приняли во временное пользование шатёр его оруженосца, убитого ядром в голову во время последнего штурма. Что же касается палача с помощником, то они облюбовали себе местечко поближе к каналу, будто среди испанцев чувствовали себя не в своей тарелке. Безумный Смитте захотел быть с ними.
Киппер был не одинок в своём занятии: ночь выдалась холодная, все шестеро усиленно хлебали водку. А вокруг ворочался, храпел, сопел и шевелился сонный укреплённый лагерь. Трещали костры, раздавались удары молотка по наковальне, лошадиное ржание, женский хохот, пьяная божба, чуть реже — звон разбитого стекла и шум потасовки. Тут же, поблизости, кто-то, невидимый в ночи, хриплым утомлённым голосом тянул старую песню конкистадоров:
Ковыляет по курганам колымага за конём —Это я и Себастьяно ящик золота везём.Заунывно ветер свищет, в трубке тлеет уголёк,Веселей смотри, дружище, путь неблизок, кров далёк…Пять или шесть дней назад войска предприняли очередную попытку взять город приступом. Сапёры подвели под стену мину и благополучно подорвали. Часть стены и вправду рухнула, только пользы это не принесло: пролом был узкий, оборонять его было нетрудно, и горожане без труда отбили штурм. Нападавшие потеряли под стенами больше сотни ранеными и убитыми. Тут же последовала ответная вылазка, в которой уже лейденцам всыпали по первое число. В итоге всё вернулось на круги своя, а пролом в стене заделали. После этакой встряски всем требовалось успокоить нервы, чем солдатня и занималась в обществе прожжённых маркитантов, цыган, жуликов-виноторговцев и обозных шлюх с цветастыми кружочками на дутых рукавах.