Кукушка
Шрифт:
Рутгер говорил отрывисто, выплёвывал слова, верхняя губа у него дёргалась, обнажая зубы, будто он хотел кого-то укусить. Вообще, он выглядел зверообразно. При взгляде на этого парня Бенедикту становилось не по себе. Травник тем временем разглядывал свой портрет работы сына Норберта ван Боотса, который тот держал перед ним на вытянутых руках.
— М-да, — сказал он наконец, поглаживая свежий шов. — Я вижу, что и вы, мой юный друг, знавали меня раньше.
— Я… я из Гаммельна, герр Лис, — ответил Бенедикт. — Я видел вас в тот год, когда вы обходили мельницы. И здесь, на площади… позавчера.
— А, тогда понятно. — Травник скомкал простыню, стёр с живота запёкшуюся кровь и натянул рубаху. — Вот что юнкер, сделайте мне одолжение.
— А если не скажу?
— Как хотите. Только кто же вам поверит?
Возразить на это было нечего. Бенедикт собрался с духом, чтобы задать последний и, может быть, главный вопрос.
— Скажите, господин Лис, вы… колдун?
Тонзура травника как раз показалась из ворота рясы.
— Сказать по правде, я и сам неважно помню, кто я, — ответил он. — Скажем так, мой юный друг: Господь даровал мне дар слова, а слова имеют власть над мёртвым и живым. А колдун я или не колдун — какая разница? В этой жизни каждый должен заниматься своим делом. Вы, наверное, неплохой художник. Не могу о том судить. Но я увидел в вас другое. Вы не боитесь крови, ваши пальцы не дрожали, вам было противно смотреть, как я зашиваю рану, но вы смотрели. Будь моя воля, я сделал бы из вас великолепного хирурга, не чета этому. — И он махнул рукою в сторону лежащего мэтра Лори.
— Вы его знаете?
— Да, я встречал его в Гейдельберге, когда слушал лекции Везалия; он уже тогда был трусом и задавакой. А сейчас, вместо того чтоб выхаживать чумных, быть на стенах, зашивать раны и вынимать пули, он вскрывает трупы перед школярами. Ну ещё бы: это безопасней… до определённой степени.
Бенедикт молча наблюдал, как травник подпоясывает рясу и завязывает башмаки. Слова Жуги вернули его к ощущению войны, осады и ужасной перспективы.
— Я слышал, вы предсказываете будущее, — тихо сказал он. — Что с нами будет? У нас нет еды и почти не осталось вина. Кончается уголь. В южной части города какая-то болезнь. Что нам делать? Надо ждать подмоги? Или лучше сдаться?
— Сдаться? Нет! Нельзя сдаваться — это гибель… Лейден, Lugdunum Batavorum… — Тут Жуга нахмурился. — У меня с собою нету рун, но что-то мне подсказывает, что этому городу уготована славная и очень странная судьба. Всё скоро кончится. Очень скоро.
— Хватит болтать! — перебил их Рутгер. — Сейчас прибегут его дружки и здесь станет жарко.
— Знаю. Боже, как же я окоченел… Сейчас бы горячую ванну. Впрочем, нет: опять кровь потечёт. Пойдём.
— А ты сумеешь выйти!
Лис потёр ладони, подышал на них. Его била дрожь.
— Постараюсь.
Снаружи уже слышались топот и крики. Бенедикт недоумевал, каким путём эти двое собрались уйти: выход был один, в подвальные оконца даже кошка не прошла бы. Когда же Лис и Рутгер двинулись в ту комнату за кафедрой, удивлению его и вовсе не было предела.
— Эй… — позвал он.
Но они, не слушая, вошли и затворили за собою дверь.
Бенедикт оглянулся. За спиной никого не было. Всё так же валялись на полу мэтр Лори и Рем, всё так же возлежал в кресле бесформенной тушей господин Сваненбюрх. Бенедикт постучался в дверь, не получил ответа и приоткрыл её. Там не было ни факела, ни свечки, но всё равно было видно, что комната абсолютно, вызывающе пуста. Как Рутгер отыскал одежду травника, было загадкой, не иначе по запаху. Куда девались сам Рутгер с травником — и вовсе было тайной за семью печатями.
Голоса и топот ног раздавались уже совсем рядом. Бенедикт захлопнул дверь, посмотрел на выбитую в камне надпись над нею: «Hie locus est, ubi mors gaudet succurrere vitae» [104] и взбудораженно хихикнул.
— А я ещё завидовал Рембрандту… — пробормотал он. — Нет, но чёрт подери… Такая история! Такая история… и нельзя никому рассказать!
Nix et nox. Море и ночь. Две составляющие пиратской вольницы. Голландский флот — разрозненные суда, бывшие торговцы, китобои, рыбаки, объединённые в один кулак; шхуны, корветы, бриги и барки — они несутся, они скользят, накренив паруса до воды, быстрые, как облака под северным небом. Кнорр Яльмара нагнал их на второй день, потратив сутки, чтобы загрузиться порохом и пулями и принять на борт два десятка вооружённых гёзов, да и то пришлось идти на вёслах. Появление его на горизонте под трёхцветным флагом — белым, синим и оранжевым — было встречено приветственными криками на всех кораблях, и «Сокол» отсалютовал ему из пушки холостым выстрелом.
104
«Здесь место, где смерть охотно помогает жизни» (лат.)
И они шли весь день на запад, вдоль голландского побережья. И гёзы говорили, глядя на норвежцев: «Смотрите, смотрите: даже этот ворон летит с нами на битву, чтобы заклевать испанского стервятника!»
И другие отвечали им: «Если Бог с нами, то кто против нас?»
Потом были только ночь и море. Ночь была темна, а море неспокойно. Всё покрыл туман, седые тучи спрятали луну. Эскадра легла в дрейф и замерла в ожидании. Ни единого огонька не горело на мачтах и палубах, даже трубки были погашены. И гёзы видели перед собой только тусклое осеннее небо, мрачные тучи, оседлавшие светящиеся волны, и — совсем близко — красные звёздочки. То были фонари эскадры из Лиссабона, командир которой не знал, что Флессинген уже в руках восставших. Два десятка кораблей, гружённых пряностями, сахаром, парчою, золотом и ртутью, они шли, переваливаясь на волнах. И гёзы набросились на них, как лисы на кур, все суда, какие были: «Сокол», «Лебедь», «Иоганна» и «Согласие», «Гёз», «Анна-Мария» и «Эгмонт», и «Горн», и «Вильгельм Молчаливый», и все прочие, и преследовали их до Миддельбурга, где завязался кровопролитный бой. И португальские корабли были очищены от груза, вылущены, как скорлупа ореха, и брошены носиться по волнам без мачт и парусов и догорать на взморье. Часть кораблей гёзов после этого вернулась отвезти добычу во Флессинген, другая же направилась на помощь Лейдену.
— Они ещё держатся, и это удивительно, — говорил Энтенс де Мантеда. — Наши братья-реформаты сопротивляются, голодают, но не сдаются и надеются на нас. Мы не должны оставлять их в беде.
И снова — вперёд, день и ночь, не останавливаясь, пока есть попутный ветер, мчались корабли, под завязку нагруженные порохом, оружием, съестными припасами и вооружёнными людьми, и на третий день с палуб уже можно было разглядеть шпили осаждённого города. Но подходов не было, и устье Рейна было перекрыто; испанские пушки били в упор с укреплённых позиций. Попытка прорваться едва не кончилась для гёзов плачевно: испанцы потопили один корабль, повредили ещё два, остальным пришлось отступить. Ширь и простор — два верных союзника восставших, не могли ничем помочь им в узком пространстве рек и заливов. Эскадра откатилась назад и замерла на рейде. Канониры держали наготове кучи ядер и картечных бомб, пушки были заряжены и укрыты парусиной, непрестанно горели фитили.
Вечером в каюте «Сокола» капитаны кораблей держали военный совет. Яльмар Эльдьяурсон тоже был здесь. Шла зыбь, корабль качало, волны с тихим шорохом плескались в борта. Фонарь под потолком отбрасывал мечущиеся жёлтые блики на лица собравшихся и карту на столе.
Большинство ратовало за то, чтоб уходить.
— Мы полощем якоря уже два дня, а ничего не происходит! — возмущался капитан корвета «Пчела» Винсент ван Кестерен. — Чего мы ждём? Со дня на день сюда явится испанская эскадра, и тогда останется только поворачивать и идти обратно на острова. Так почему не сделать это сразу?