Культурология. Дайджест №1 / 2015

Галинская Ирина Львовна

Самая сильная его любовь – последняя; самый яркий ее свет – «прощальный свет», самая яркая ее заря – «заря вечерняя». Ее солнце – «закатное солнце». И она – «блаженство и безнадежность» 182 .

Эта больная личность относилась к жизни с глубоким недоверием прирожденного пессимиста. Как под старость «младая улыбка женских уст и женских глаз, не восхищая, не прельщая, лишь тревожит нас», так «тревожным глазом» глядел он «на этот блеск, на этот свет. Не издеваются ль над нами? Откуда нам такой привет?» 183

182

Цитаты из стихотворения «Последняя любовь» (1851–1854):

О, как на склоне наших летНежней мы любим и суеверней…Сияй, сияй, прощальный светЛюбви последней, зари вечерней!……………………………………Пускай скудеет в жилах кровь,Но в сердце не скудеет нежность…О ты, последняя любовь!Ты и блаженство, и безнадежность.

(Там же. – С. 136)

183

Цитаты из стихотворения «Лето 1854»:

Гляжу тревожными глазамиНа этот блеск, на этот свет…Не издеваются ль над нами?Откуда нам такой привет?..Увы, не так ли молодаяУлыбка женских уст и глаз,Не восхищая, не прельщая,Под старость лишь смущает нас…

(Там же. – С. 138)

Ведь мы так беспомощны пред жизнью, так ограничены в знаньи: «Увы, что нашего незнанья и беспомощней и грустней?» 184

Одной из мук отчаявшейся тютчевской личности было чувство глубокой обиды за свое положение в космосе. «Бесследно все, и так легко не быть! При мне иль без меня – что нужды в том? Все будет то ж – и вьюга так же выть, и тот же мрак, и та же степь кругом» 185 . Конечно, это чувство космической обиды ничуть не мешало отрицанию «я», определявшемуся своими причинами.

184

Цитата из стихотворения, написанного 11 сентября 1854 г. (там же. – С. 138).

185

Цитата из стихотворения «Брат, столько лет сопутствовавший мне» (11 декабря 1870) (там же. – С. 215).

VII

Тютчевская личность представляла собой хаос, ощущавшийся как страданье. Она всячески стремилась преодолеть его. Отдаваясь соблазнам, столь мучившим ее, она не избавлялась от этого страдания, а лишь усугубляла его. И в минуты полного отчаяния, ища выхода, она устремлялась к религии. Религия Тютчева – религия отчаяния. Но от того она не теряет своей искренности.

Несомненная религиозность отразилась в одном раннем, но очень характерном стихотворении Тютчева «Проблеск».

Душой к бессмертному летим!Минувшее, как призрак друга,Прижать к груди своей хотим.Как верим верою живою,Как сердцу радостно, светло!Как бы эфирною струеюПо жилам небо протекло! 186

Здесь уже намечается характерное для Тютчева стремление к бессмертию, к преодолению времени, преходящести и смутно связывается с верою в Бога, дарующего эту победу над преходящестью и бренностью существования.

186

Написано осенью 1825 г. (там же. – С. 47).

Но и здесь уже высказаны сетования на человеческое слабодушие, на неспособность человека к длительному экстазу веры, к длительному полету «с земного круга» 187 в небо. Но эта прискорбная слабость не исключает религиозности: слабость эта именно потому так горестно ощущается, что человеком изведано и блаженство религиозного подъема.

Тютчев продолжает:Но, ах! не нам его судили;Мы в небе скоро устаем, –И не дано ничтожной пылиДышать божественным огнем.

187

Выражение и следующая цитата – из стихотворения «Проблеск» (там же).

Пусть религиозность Тютчева – «сон», но он не менее реален, чем утомительные сны его «безнебесного» существования. И любовь Тютчев называет «сном» («в разлуке есть высокое значенье») 188 , но кто сомневается в ее действительности? Но для религиозности Тютчева почему-то делается исключение. Она была несомненно в этой тоске по потерянному раю веры и во многом другом. Он принимал религию «как единое на потребу». Пусть не откроют ему ее райских врат, но ведь он стучится в них. Раз есть религиозная потребность и определенная оценка религии как элемент мировоззрения – их необходимо полностью учесть в характеристике душевной драмы поэта. Иначе итоги будут неверны, и поэзия его – соотношение ее элементов – не будет удовлетворительно освещена.

188

См. выше, прим. 46.

В нашей критической литературе о Тютчеве (правда, небольшой) укоренилась тенденция к полному игнорированию его религиозных стремлений. Пользуясь такими выражениями, как «я верю, Боже, помоги моему неверью», или «он жаждет веры (поэт говорит о своем веке), но о ней не просит» 189 говорят о нерелигиозности Тютчева. Если даже он и был до такой степени неверующим, как это утверждает критика, то и тогда она не должна была обходить стремление его к вере и гнев на безверие. Это психологические моменты первостепенной важности, и от игнорирования их страдает все критическое построение. Фатальная односторонность русской критики в данном отношении особенно заметна у Мережковского и роковым образом отразилась на всей его концепции.

189

См. выше, прим. 27.

Тютчев – неверующий Фома русской поэзии. Неверие апостола Фомы не исключало же его религиозности; не исключало оно и религиозности Тютчева.

Его, воспитанного в религиозных традициях, религия всегда манила тем уютом умиротворенного существования, который дает ее смирение. Она освобождала от бремени эгоизма и расплавляла ненасытное, требовательное «я» в отречении, в покорности высшей воле. И он тяготел к религии тем более, что был мистической натурой. Глубоко изучал он понятный сердцу язык, твердивший о непонятной муке, так чувствовал мистическую сущность хаоса. И столь же глубоко мог он приобщаться к мистерии религии. Правда, это редкие моменты творчества Тютчева, но характерные. Ибо религиозное просветление являлось после высших моментов отчаяния исстрадавшегося «я», конечно, редких.

Разбитый усталостью от «злых чар», «злой жизни», Тютчев молит:

Пошли, Господь, свою отрадуТому, кто в летний жар и знойКак бедный нищий мимо садуБредет по жаркой мостовой… 190

Но если редки были эти часы молитвы измученного и обнищавшего путника, если редки были минуты слезного размягчения коленопреклоненного страдальца от себя, то убеждение в вечной ценности религиозного – христианского мировоззрения – не оставляло его никогда. И страдание, и отчаяние его увеличивалось от того, что он не мог жить по этому убеждению, что поступал вопреки ему, смущенный столь властным над его художнической душой обаянием хаоса. Художник-Тютчев иногда расходился с убежденным мыслителем-Тютчевым, увлекаясь красотой и соблазнами Диониса, но убежденный мыслитель брал верх в этой борьбе поэзии хаоса с религиозным убеждением. Он звал свой век к смирению, к отречению от причины всех зол – гордой, бунтующей личности. Вот яркое выражение этого религиозного понимания трагедии личности, трагедии ее гордыни:

190

Заключительная строфа стихотворения «Пошли, Господь, свою отраду» (июль 1850) (там же. – С. 117).

Не плоть, а дух растлился в наши дни,И человек отчаянно тоскует…Он к свету рвется из ночной тениИ, свет обретши, ропщет и бунтует.Безверием палим и иссушен,Невыносимое он днесь выносит…И сознает свою погибель он,И жаждет веры – но о ней не просит 191 .

191

См. выше: прим. 27 и 56 (то же относится и к следующей цитате).