Купериада

Зеличёнок Альберт Бенцианович

– Если остынет, она разогревать не будет, – резко оборвал тусовщика Вангог. – Вы, мужики, как знаете, а я уже жрать хочу.

Но прежде, чем кинуться на материнский зов, он выдул огромное огненное сердце – честно говоря, довольно кривое. И оно ещё не успело развеяться в воздухе, когда…

* * *

…Тёмное облако провокационно искрилось, клубилось, клокотало саркастическим клокотанием. Мерзко булькнув, оно возгласило:

– Я – Ад! Я – ужас! Я – часть той силы, что вечно жаждет зла, но у неё никак не срастается. Я из Тени в Тень перелетаю. Я – Неназываемая

Сущность. Я отрываю Город от Деревни, умственный труд от физического, дитя от груди матери. Я способна на всё. Я могу вбить клин, причём не один, между рабочим классом, трудовым крестьянством и народной интеллигенцией. Если бы у меня были грязные лапы, я непременно протянула бы их к кормилу государственной власти. Да что там толковать – мне даже президент не указ! Плевать я хотела отходами личной жизнедеятельности на лидера нации!

Извергнув сию гнусность, Неназываемая Сущность вскипела в восторге от собственного бесстрашия.

– Извините, – вмешался Лёва, – вам не кажется, что большинство из предложенных вами свершений ныне неактуальны?

– Истинное зло не может быть неактуально. А я – Абсолютное Зло. Я сжигаю рукописи! Только вчера спалила штук четырнадцать. И если бы среди них не встретились стихи Арона Вергелиса, жгла бы и до сих пор. Но Арончика я уничтожить не могу. Зачиталась. Он сам жжёт! Он крутой поэт, мужики. Но и я крута. О, как я крута!

– И чего? – спросил Ваня. – К чему ты о черновиках-то говорила? Что-то я не всасываю.

– Ты не понял, Иван, – пояснил Куперовский. – Рукописи-то не горят, это совершенно невозможно. Не знаешь, что ли?

– Ну, вы даёте! – удивился Ванюша. – Я как-то на складе вторсырья работал – поганое место, кстати, украсть просто совершенно нечего – и так вам скажу: вы мне эти интеллигентские штучки бросьте! Рукописи отлично горят. А если полежат подольше, то рукописи гниют.

Неназываемая Сущность всплеснулась от возмущения и превратилась в Дракулу, почему-то с лицом Лесли Нильсена. Вампир плавно перетёк в весьма натурального Фредди Крюгера, который затем преобразовался в Питера Вентца. На Пите Сущность застопорилась надолго, хотя время от времени и переключалась на грандиозный кукиш.

– И всё-таки, – стараясь попасть в здешние правила этикета, слегка дрожащим голосом спросил Лёва, – что тебе нужно от нас, о злобный посланец инфернального разума?

– Чего ж только посланец-то? – обиженно провыла Неназываемая губами Питера. – У меня и собственный интеллект имеется. Сказано же было: я – Конец Света, я – мгла, нависшая над планетой. Вскоре я захвачу власть над миром, и тогда мёртвые позавидуют живым.

– А разве не наоборот? – уточнил Иван.

– М-м… Да, пожалуй. Впрочем, не всё ли равно? Живые позавидуют мёртвым, мёртвые – живым, качки – задохликам, птицы – рыбам, ну и так далее.

– Простите, но это не объясняет, зачем мы-то вам понадобились? – настаивал на своём Куперовский.

– Неужели неясно? Одинокая я, устаю на работе, а поболтать не с кем. Видите, какие времена настают?! В эти трагические часы не побеседовать ли нам о живописи? По-моему, авангардистские течения в изобразительном искусстве, несмотря на показную бодрость их представителей, переживают в настоящий момент тяжёлый кризис, причины которого были заложены на генетическом уровне? Вы согласны со мной? Или вы всерьёз полагаете, что «Чёрный квадрат» Малевича – вершина, квинтэссенция и завершение живописи?

– Видал я тот

квадрат, – сказал Иван. – На открытке. Я такое уже в первом классе мог намалевать. В тетрадке по математике. Жалко, мне таких денег, как Малевичу вашему, никто не предлагал.

– А если бы, – продолжала Неназываемая Сущность, не обращая внимания на раздавшуюся реплику, – это был круг? Тогда не вершина?

– Нет, – рискнул ответить Лёва на заведомо риторический вопрос.

– Почему?

– Останутся светлые уголки, то есть чернота уже не будет абсолютной. Следовательно, совершенства достигнуть не удастся.

– А если сделать круглую рамку? – высказал идею Ванюша.

– Так, – констатировала Сущность. – Диалог о живописи буксует. Попробуем более доступную тематику. Как вы относитесь к интеллектуальному кинематографу? Феллини, Бергман, Гринуэй? Тарковский, Сокуров? Сорок секунд экранного времени дождь барабанит по крышке канализационного люка, а потом камера отъезжает и навсегда забывает про этот fucking люк. Да, это высокое искусство. Когда в кадре в течение полутора-двух часов ничего не происходит, даже бегущие титры воспринимаются как откровение.

– Не, братаны, – встрял в монолог Ванечка, – шла бы ваша заумь куда подальше. Лично я трэш предпочитаю. Стриптизёрша с пулемётом вместо ноги, косящая зомби, блин, как нарик травку, всяко завлекательнее, чем паренёк лет пятидесяти, тетёшкающийся со свечкой среди развалин по поводу нахлынувшей ломки от ностальгии. Я прав, мужики? Я прав! А вот чего не хватает стране долбаных грёз – это секса! То есть его много кое-где, а всё равно не хватает. Мне лично – недостаёт.

– Нет, – заявила Неназываемая не своим голосом, замедленно, будто в трансе, произнося слова, – не в том проблема. Где в современном кино адекватное отражение возникающей у широких масс потребности спать с плюшевыми пингвинами? Где, я вас спрашиваю? Педофилия после «Лолиты» успешно отражена, зоофилики могут наслаждаться «Кинг-Конгом» и «Кто подставил кролика Роджера?», про поклонников «Горбатой горы» уж и не говорю. А где апофеоз тойпингвинофилии?

Вовсе разволновавшись, Сущность смяла Вентца и начала формировать бюст пятого размера и нежные девичьи ручки с наманикюренными бритвенными лезвиями вместо ногтей.

– Ой, Лёва, по-моему, нам пора сматывать удочки, – дёрнул заглядевшегося Куперовского за рукав бдительный Иван.

– Тьфу на вас! – очнулось облако. – С вами совершенно невозможно разговаривать на серьёзные темы. Вы чудовищно неинтеллигентные люди. А не пошли бы вы нафиг, господа?!

И, срыгнув чёрным протуберанцем, Неназываемая Сущность, невнятно поругиваясь, трансформировалась в живую мглу. Агрессивная протоплазма метнулась…

* * *

…На плетне, покачивая ногами в начищенных до блеска хромовых сапогах и культурно сплёвывая шелуху от семечек в ладонь, восседал высокий кудрявый парень в гимнастёрке и галифе и с лихим белоснежным чубом, выбивавшимся из-под кубанки. Рядом, привалившись спиной к загородке, отдыхал на травке мужчина постарше, также в военной форме; кроме того, в пересечённой алой лентой папахе, бурке и почему-то без сапог. Собой он был темноволос, усат, а его усмешечка и пронзительный прищур хитрых карих глазок казались давно знакомыми, хотя Лёва был абсолютно уверен, что раньше никого из этой парочки не встречал.