Кутузов
Шрифт:
Под ураганным огнем атакующие батальоны остальных колонн смешались и принялись стрелять в воздух и друг в друга. В Галацкий госпиталь поступило затем более тысячи солдат, раненных пулями русского образца. Человек тридцать из колонны Репнинского взошли на бастион, но были перебиты. Офицеры и солдаты, попав в глубокие рвы, не в состоянии были не только идти на приступ, но даже выкарабкаться из них. Они умирали, не имея возможности ни защищаться, ни поражать врага. Весь браиловский гарнизон, видя, что ему нечего опасаться за свое правое крыло, собрался против атакуемого пункта и направил на русских ужасный огонь.
Кутузов испросил разрешения у Прозоровского произвести отвлекающую атаку на нашем левом фланге. Граф Петр Кириллович Эссен довел свою колонну до турецкого бастиона и мог бы, верно, обратить фальшивый штурм в настоящий, но у него не оказалось лестниц. Впрочем, даже войдя в крепость, он только бы растерял напрасно своих людей.
Генерал-майор Репнинский был ранен в голову, Михаил Хитрово – в руку, полковник Пензенского полка Шеншин – убит. Превосходный батальон гренадер Вятского полка полег весь. Двести офицеров были убиты или тяжело ранены, более пяти тысяч солдат постигла та же участь. Войска не вели себя с той неустрашимостью, что девятнадцать лет назад, при Измаиле. Они не питали того доверия к Прозоровскому, какое внушал им Суворов, одно имя которого подымало в атаку. Было много замешательства, бесполезной стрельбы, еще более – беспокойных криков. Смятение среди войск вызвал ложный слух, будто весь Браилов минирован.
Несчастный штурм длился пять часов. Никто не смел сказать Прозоровскому, что надо отступать. Наконец Кутузов сообщил князю, что приступ не удался. Фельдмаршал был так убит горем, что, казалось, лишился чувств. Он рыдал, падал на колени и рвал остатки своих волос. Михаил Илларионович холодно заметил:
– Видимо, князь, вы не привыкли к подобным несчастьям. Под Аустерлицем я был свидетелем бедствий, решивших участь Европы. Да и то не плакал...
Прозоровский приказал отступать. Солдаты влезли на контрэскарп и забрали некоторых раненых, но большинство осталось во рву. Всем им турки отрубили головы, чтобы послать в Константинополь. Как обычно, их солили, чтобы они не портились, а когда голов оказывалось слишком много, то ограничивались посылкой только ушей. Лишь один офицер и тридцать солдат были взяты живыми в плен. После штурма Решид Ахмед-паша отправил в подарок султану восемь тысяч русских ушей в мешках. Сами турки не потеряли и ста человек. Они не сделали, как можно было ожидать, общей вылазки, а ограничились тем, что выслали только стрелков, чтобы прикончить раненых. Но вскоре казаки прогнали их.
Первые дни после этой неудачи всем казалось, что Прозоровский хочет продолжать осаду. Но 6 мая он вдруг приказал отступать за реку Серет. Отход был произведен в совершенном порядке и спокойствии. В арьергарде с тремя казачьими полками находился прибывший из Петербурга генерал-лейтенант Платов. Вместе с Кутузовым они решили устроить Ахмед-паше прощальный сюрприз. Два полка засели в лощине, а третий начал уходить вслед за войсками.
Как только назир узнал об отступлении русских, то вышел из города с тысячью отборных всадников – сипагов. С ним был любимый племянник Ахмет-ага. Казаки мало-помалу отходили и завлекли турок на шесть верст от крепости. Когда два полка выскочили из засады, Платов повернул третий и кинул его неприятелю во фланг. Турки были окружены и отрезаны. Половина их погибла на месте, сам Ахмед-паша с трудом спасся, а его племянник был ранен и с пятью офицерами и пятьюдесятью сипагами взят в плен. Не прозвучало ни одного выстрела. Платов и его казаки работали только холодным оружием.
7 мая армия перешла реку Серет у Сербешти и расположилась в две линии на возвышенности, имея главную квартиру в Галаце. Уходя, Прозоровский приказал разрушить окрестные деревни и выгнать всех жителей, чтобы досадить браиловскому гарнизону. Этот поступок остался пятном на его совести. Большинство жителей были христиане, делившиеся последним с солдатами во время осады крепости. Им было разрешено взять только по паре волов и одной повозке. Многие из них умерли потом от лишений и голода.
Несчастье под Браиловом зародило в Прозоровском угрызения совести и ускорило его кончину. Теперь он говорил только о штурме, о своих страданиях, изливал жалобы на армию, на Кутузова, на генералов и солдат. Он обвинял весь свет и сам сделался еще более подозрительным и очень нелюдимым.
Вокруг Галаца армия простояла три месяца в совершенном бездействии.
10
В Галац, в главную квартиру, приехал граф Ксаверий Браницкий навестить своего сына – волонтера при Прозоровском.
Кутузов с тяжелым сердцем отправился на обед, где должен был присутствовать князь Александр Александрович. Фельдмаршал открыто обвинял Михаила Илларионовича во всех грехах, приписывая ему и то, что могло быть, а пуще всего – чего не было. Окончательно превратившись после браиловской неудачи в закоренелого мизантропа, он разогнал всех генералов, которые собирались теперь в доме у Кутузова и там в разговорах не щадили главнокомандующего.
Обменявшись любезностями с Браницким, Михаил Илларионович постарался сесть подальше от князя Сиречь. Тщетная предосторожность! Когда, по польскому обычаю, начали пить здоровье присутствующих и захлопали пробки шампанского, Прозоровский, разгоряченный веселящим напитком, накинулся на Кутузова. Чего только не было в злобных речах старика! Какие только наветы не были пущены в ход! Звенящим старческим альтом Прозоровский кричал о том, что Михаил Илларионович будто бы осрамился в Мачинском сражении 1791 года и даже повинен в кончине князя Репнина, а теперь, проиграв новое сражение, торопит смерть другого главнокомандующего...
Речь была нелепой, длинной, срамящей только самого князя. Генералы переглядывались и пожимали плечами.
«Что же мне, вызвать Прозоровского на дуэль, как это сделал барон Мейендорф с Михельсоном? – грустно усмехнулся Кутузов, слушая весь этот бред. – Вот будет вид! Правда и то, что покойный главнокомандующий был невыносим, почище нынешнего. Можно понять Мейендорфа. Михельсон взрывался по пустякам. Он бросил в Дунай повара, когда кушанье показалось ему недостаточно хорошо приготовленным. А под Измаилом? Приказал посадить проштрафившегося комиссариатского чиновника в мортиру и уже готовился сам приложить заряженный фитиль. Перед ним Прозоровский – просто больной старостью и ошалевший от неудачи пустобрех. Никакой дуэли с ним не будет».
– Вы, сударь, решили, сиречь, оклеветать меня перед государем! Чтобы занять мое место! – кричал фельдмаршал.
Михаил Илларионович тяжело поднялся из-за стола.
Все это время он ни словом не позволил себе осудить действия главнокомандующего, хотя и находил их от начала до конца ошибочными. Равно как и прусские порядки, насаждаемые в армии. Зато прелестный зятек Николай Захарович постарался. Как поздно Кутузов раскусил его! Хитрово, которого Прозоровский после Браилова отставил от должности дежурного полковника, на всех перекрестках срамил князя, а затем, даже не предупредив тестя, отправил в Петербург письмо начальнику канцелярии военного министра, где излил на главнокомандующего самую оскорбительную клевету. Копию этого письма получил Прозоровский. И конечно, увидел в нем интриги Кутузова!..
– Кому-то из нас двоих, сиречь, не место в армии! – Голос князя Александра Александровича сорвался на фальцет.
Михаил Илларионович медленно шел к выходу. Бог свидетель, он желал Прозоровскому только добра.
Уже в Галаце Кутузов разработал план победоносного завершения кампании. Согласно ему, армия сосредоточивались в трех пунктах, овладевала Браиловом правильной осадой, а затем переходила Дунай у Туртукая, Браилова и Галаца. Далее предполагалось поднять болгар, разгромить турецкую армию в поле, если бы она встала на пути, и идти прямо на Адрианополь, чем вынудить неприятеля просить мира. Но Прозоровский, потрясенный поражением, не находил возможным даже форсировать Дунай и вступить в Болгарию. Он жаловался Барклаю-де-Толли, будто Кутузов «порочит его действия, возбуждает недоверие к нему и служит ему не помощником, а помехою».