Кузница Тьмы
Шрифт:
– Боюсь, вас заносит не туда, сир, - прорычал в ответ Бурса, и Нарад видел - в нем кипит гнев, поднимается бурлящая пена. Но чужак был, кажется, слеп или равнодушен.
Нарад положил руку на меч.
Глаза чужака метнулись к нему и снова уставились на Бурсу.
– Не туда? Куда угодно, лишь бы не по пути с вами, капрал. Я возвращаюсь в имение отца. К сожалению, вы оказались на дороге, но дальше находиться в одной компании я не желаю.
– Момент. Мне приказано отмечать всех путешественников...
– Кто приказал? Не лорд Урусандер. Итак, я спрашиваю снова:
Лицо Бурсы краснело. Он натянуто сказал: - Мои приказы получены от капитана Хунна Раала всего три дня назад.
– Хунн Раал? Вы не из его роты.
– Нет, мы солдаты под командой капитана Скары Бандариса.
– А он где?
– В Харкенасе. Сир, вы едете, ничего не зная. Поднято восстание.
– Это я видел, - отвечал чужак.
Губы Бурсы превратились в тонкую бескровную линию. Он сказал, чуть помедлив: - Ваше имя, прошу. Если хотите проехать...
– Я Кедаспела, сын лорда Джаэна из Дома Энес. Я писал портрет вашего командира. Сказать ли вам, сколь многое увидел я в лице этого мужа, изучая его день за днем? Я увидел всё. Ни один обман не укроется от моего взора. Никакие злобные замыслы, сколь ни прячь их, не скроются от меня. Не сомневаюсь, вы следуете приказам Хунна Раала. Когда снова увидите косоротого пьяницу, передайте от меня послание. Не стоит воображать, будто лорд Урусандер стал всего лишь марионеткой, которую можно двигать туда и сюда. Начнете манипулировать Урусандером из рода Вета - пожалеете. Что же, мы оценили друг друга. Позвольте проехать. Уже поздно, а я скачу в компании привидений. Вам не захотелось бы, чтобы мы остались здесь.
Далеко не сразу Бурса отступил. Нарад сделал так же, ощущая, как сильно стучит сердце в груди.
Проезжая, художник повернул голову к Нараду и сказал: - Вижу того, кем ты был прежде.
Нарад застыл, кусая губы от стыда.
Кедаспела продолжал: - Но только это и вижу. То, что было внутри, вышло наружу. Мне жаль тебя, солдат. Никто не заслужил такой уязвимости.
И тут он поскакал через лагерь, сквозь толпу солдат - молчаливых и мрачных, словно испуганных этим невооруженным странником, мальчишкой-художником. Еще миг, и он исчез на дальнем краю поляны, где изгибалась тропа.
– Дерьмо, - буркнул Бурса.
У Нарада были вопросы, но выражение лица капрала его остудило. Капрал был бледен, он смотрел туда, где пропал художник, в глазах какое-то смятение, почти ужас.
– Капитан приказал сидеть тихо, - шепнул он.
– Но шлюха Хунна Раала сказала...
– Замолчав, он оглянулся на Нарада.
– Ну хватит, солдат. Иди в палатку.
– Слушаюсь, сир, - ответил тот.
И торопливо пошагал, не сводя глаз с лежащего у входа в палатку бревна. Нарад касался кончиками пальцев линий лица и в первый раз ощущал страх перед тем, что находит.
Засуха выморила поле, копыта коней врезались в почву как мотыги, вырывая траву, и в конце концов там не осталось ничего живого. Мастер оружия Айвис вышел с поля, покрывшись мелкой пылью. Кожа одежд запачкалась, поддевка пропотела на спине и подмышками. Позади
– Возьмите остатки воды и полейте лошадей. Животным она нужнее, чем вам.
Эти слова заставили мужчин и женщин зашевелиться. Айвис еще чуть последил за ними, потом отвернулся туда, где стояли под деревьями боевые кони. Они лишь мотали хвостами, отгоняя клубы мух, и по временам волны пробегали по гладким бокам. Животные казались здоровыми, но избавленными от лишнего жира. Когда дом-клинки начали ходить меж лошадьми, Айвис с грустью отвернулся.
Он не знал, видят ли животные сны. Не знал, хранят ли они в сердцах надежду, мечтают ли о чем-то. О свободе? Не знал, что можно прочитать в этих больших мягких глазах. И уж совершенно не знал, как обучение убийству влияет на их души. Привычки и поступки могут запятнать душу - он часто видел такое среди сородичей. Видел, как сломленные дети становятся сломленными взрослыми.
Нет сомнения, философы и ученые, развалившись в изящных комнатах Харкенаса, выработали точные определения всем этим непостижимым вещам, что подобно тучам растревоженной пыли повисают над грубой и выветренной землей - вещам, которые не ухватишь и не удержишь. Всякие идеи о душе, тайной сущности, что знает себя, но не полностью, и потому обречена вечно спрашивать и томиться. Нет сомнения, у них есть аргументы и контраргументы, но эти великолепные построения - скорее памятники остроумию, нежели прочные постройки.
Он помнил, как дед любил повторять: "Тот, кто бережет свои предубеждения, никогда не спит". Будучи ребенком, Айвис плохо понимал, что имеет в виду Айвелис. Но, кажется, понял теперь. Впрочем, это пустое. Философы выкопали глубокие рвы вокруг понятий вроде "души", рвы, которые не преодолеть животным, ведь они говорят не на том языке и не способны к долгим диспутам. Но... когда Айвис вглядывается в глаза лошади или собаки, или убитого оленя - в последние мгновения, когда зверь содрогается и моргает, а глаза полны слепым ужасом - видит отрицание всех философических аргументов.
Жизнь не только искра. Она пылает огнем. Он знает, что она - огонь, по простой причине: постепенно жизнь выжигает себя. Пожирает все доступное топливо, мигает, гаснет и пропадает.
Но одно ли - жизнь и душа? К чему это разделение?
Всякий умеет чертить круги в пыли, но на фоне великой схемы их канавки так жалки!
Дом-клинки побороли усталость и занялись лошадьми. Стащили седла, вынули скребки. Руки поглаживали мышцы, ощупывали жилы и кости под натянутой кожей. Животные стояли недвижимо: Айвис так и сумел понять, терпят ли они такое внимание или находят в нем нечто приятное. У животных есть лукавство, но улыбаться они не умеют. И, как всегда, их глаза походят на провалы в царство загадок.