Лабух
Шрифт:
— Ладно, это всё лирика. Скажи лучше, как будем делить совместно нажитое имущество?
Последняя фраза окончательно доконала Ланскую и она покинула палату с гордо поднятой головой. К слову, надо бы выяснить, не сменила ли фамилию? Будучи работником загса это не сложно…
Кстати, о принесённой мне передаче. Очевидно, в связи с недолговечностью нашего союза так и не успевшая выяснить, что я не курю, Елена Станиславовна притарабанила в числе прочего пару пачек папирос фабрики Асмолова. Если не ошибаюсь, она вошла в трест, получивший впоследствии название — «Донской табак». Но сейчас это не самое главное, гораздо важнее, что я, хоть и на короткое время, стал обладателем очень дефицитного ресурса, который с успехом менял на хлебные пайки.
В общем, сил добраться до квартиры мне хватило, но там бедного музыканта подстерегал очередной удар судьбы. Мою комнату заняли! Да, вот так, сорвали замок и вселились.
— Нам сказали, что вы погибли! — не подумав, брякнула Капитолина Александровна.
— Как видите, сведения о моей безвременной кончине не соответствуют действительности, так что извольте выметаться! — не желая вступать в бесполезную дискуссию, отрезал я.
— Позвольте, товарищ Семёнов, — в первый раз за всё время нашего совместного проживания на этой жилплощади подал голос нынешний сожитель Кривошеевой. — Но вы состоите в законном браке с гражданкой Ланской, а у неё имеется своя комната с отдельным входом! И вы должны…
И тут ваш покорный слуга возможно в первый раз после попадания в прошлое действительно почувствовал себя представителем победившего в жестокой войне пролетариата. Героическим красноармейцем Первой товарища Будённого конной армии…
— Слушай, буржуй недорезанный! — схватил за ухо лысоватого полного мужичка с неожиданно высоким голосом. — Если ты, контра недобитая, в пять секунд не освободишь мою кровью заработанную жилплощадь, я тебя прямо здесь кончу! Понял?!
Здоровья после ранения у меня немного, но вот пальцами мой предшественник, похоже, подковы гнул. Так что мало соседу не показалось. Ударить в ответ он так и не решился, а попытки вырваться приводили лишь к тому, что после каждого неудачного движения его колени подгибались, пока не опустился на них совсем.
— Понял, — донёсся откуда-то снизу его писк.
— Тогда действуй! Но учти, если из тех вещей, что имелись у меня, пропадёт хоть нитка….
— Не извольте беспокоиться, товарищ…
Пяти секунд им, конечно же, не хватило, но справились довольно быстро, и я смог занять отбитую у противника территорию, где обнаружил, что кое-чего всё-таки не хватает.
— Гитара где?!
— Ешевская прибрала инструмент ваш, — не скрывая злорадства, ответил сосед. — Захватила, так сказать…
Нелли Владимировна Ешевская являлась последним осколком прежней старорежимной жизни в нашей квартире. Потерявшая в горниле Гражданской войны всех родных не старая ещё женщина тихо существовала в отведенной ей комнатке, стараясь не вступать не то что в конфликты, но даже в разговоры со своими новыми соседями. Как-то так получилось, что мы с ней почти не встречались. Лишь иногда, возвращаясь или уходя на работу, мне попадалось её отрешённое лицо, и я машинально кивал, дескать, здравствуйте.
Что-то в этой истории было не так, но сил разбираться уже не было. Поэтому просто подошел к комнате в конце коридора и принялся без особой деликатности тарабанить.
— У вас моя гитара, — угрюмо буркнул, как только открылась дверь.
— Благоволите подождать, — невозмутимо отозвалась Ешевская и через минуту вынесла мне футляр.
Взяв в руки, я не смог сдержаться и открыл его, после чего погладил отвыкшими от игры пальцами по деке, грифу, струнам…
— Вас уже выписали? — проявила интерес соседка.
— Как видите.
— Мне, вероятно, не следовало вмешиваться, но они могли испортить ваш инструмент.
Слово «они» Нелли Владимировна произнесла с таким непередаваемым выражением, что я до мельчайших подробностей представил себе эту мизансцену. Вот соседи вскрыли мою комнату. Вот Кривошеева роется в моих скудных пожитках, а её дегенеративный племянник дерёт струны гитары, невесть что из себя строя. И только эта худощавая женщина решилась встать на пути мародеров…
— Благодарю, — непроизвольно вырвалось у меня.
— Не стоит, — отозвалась Ешевская и затворила дверь.
— Товарищ Семёнов, — снова подал голос сосед. — Очень обидно было слышать от вас про буржуев! Я ведь тоже из трудящихся. Жертва эксплуатации…
— Слушай сюда, ты — жертва… аборта! Ещё раз кто-то из вас подойдёт к моей комнате, до построения развитого социализма точно не доживёт! Это первое! За попытку присвоения моей собственности и сломанный замок, на всю вашу семейку будет наложено суровое взыскание, о размерах которого я сообщу позже. Это второе. Потом придумаю и третье, а сейчас пошел вон, и не дай бог мне хоть один писк помешает!
Жизнь артиста полна взлётов и падений. Ещё вчера публика тебе аплодировала и готова была носить на руках, а стоит пропасть на несколько дней и те же самые люди недоумённо морщат лбы, пытаясь вспомнить, кто ты такой. При таком раскладе стоит ли удивляться, что недавнего кумира не узнал даже швейцар.
— Куда прешь, убогий?! — рыкнул на меня здоровый детина в бараньем тулупчике поверх ливреи.
— На службу, Федот, на службу…
— Господин Северный? — чуть сбавил тон вышибала. — А я вас и не признал…
— Значит, богатым буду. Ты дверь-то открывай.
— Петр Михайлович про вас ничего не говорили…
— Значит, пропусти меня внутрь и доложи!
Рокотов встретил вашего покорного слугу без особого радушия, как, впрочем, и неприязни.
— Уж не чаял увидеть вас живым, Николай.
— Слухи о моей смерти несколько преувеличены!
— Ха-ха! По крайней мере, чувство юмора вас не покинуло.
— Как и чувство голода.
— Я так понимаю, вы хотели бы вернуться к выступлениям?
— Есть такое желание.
— А здоровье позволит?
— Спасибо, что спросили. Стоять смогу, значит, и петь тоже. Хотя, наверное, не так интенсивно, как раньше. Но это ненадолго. Силы ко мне возвращаются.
— Вот как вернутся, так и поговорим. Простите, Николай, но вы выглядите так, будто только что вышли из тифозного барака. А публика, сами понимаете…
Что же, отказ хозяина «Ласточки» был хоть и обиден, но вполне прогнозируем.
— Могу я просить об авансе?
— К сожалению, при нынешнем положении дел, не могу себе этого позволить.