Лёд
Шрифт:
— La Menzogna [411] ,произнес я вслух, и инженер Иертхейм перевернулся во сне на другой бок. Под Башней лаяла собака, материли друг друга русские. В пламени лампы затрещал гнус. — La Menzogna.
Словно вода, словно волна, словно пена.
Посланные в Иркутск штатовские возвратились на третий день, после полудня. Авраама Фишенштайна с собой они не привезли. Еврей сидел, забаррикадировавшись с
411
Ложь, выдумка (итал.)
Кроме того, они нашли двух мастеров с холодниц и одного клерка, который перед Оттепелью работал здесь, в Холодном Николаевске, в конторе Белков-Жильцева; все трое без колебаний приняли предложение работы. Время у нас как раз было такое, когда безработными были, собственно говоря, все. Достаточно пообещать защиту, крышу над головой и горячую еду; деньги — это уже излишество.
И еще штатовские нашли Сашу Павлина.
Как только я увидал его имя, подчеркнутым в списке, то сразу же попросил привести его к себе.
Он вошел, слегка горбясь, робко щуря глазами за стеклами пенсне (я стоял перед окном, в полном солнце). Он похудел с времен лаборатории Теслы, окончательно потеряв юношескую мягкость. Щетина цвета светлого пепла скрывала поклеванное оспой лицо, что тоже было парню лишь на пользу. А если не считать этого — тот же самый Павлин.
Меня он, естественно, не узнал.
— Саша, доктор крысиный, это я, Бенедикт!
Тот, шаркая ногами, приблизился, снял пенсне, захлопал тазами, надел пенсне.
Я перешел в тень, раскрыл объятия.
— Я!
Только теперь рожа его посветлела.
— Живой!
— Ну да, живой!
И он упал мне на грудь.
Но тут же ему понадобилось проверить, хорошо ли видит — отступил на шаг, вытаращил глаза.
— Живой!
— Живой.
— Живой!
— Живой!
И так далее, мы перебрасывались словами и смехом, накручивая друг друга, что под конец просто перебило дух.
— Уфф, не верю.
— Да я это, я, я.
— А как постучали к нам эти, с винтовками, да начали выпытывать, кто работал в Обсерватории, я и подумал: ну все, конец пришел жизни, пуля в лоб.
— Ты уж извини, я в такой спешке все написал. Но ведь силой, похоже, не брали?
— Когда приходит такая банда с оружием, то человек и не ждет, чтобы ему напрямую угрожали, сам идет, никто не подгоняет. Ты же знаешь, как оно теперь? Правит тот, у кого наган в руке.
— Да, закона нет.
— Нет настоящей власти. — Он еще раз протер pince-nez. —Так выходит, я сейчас работаю — где же? У тебя тут какие-то дела со штатовскими?
— Ну, разве что у тебя намерения иные. Погоди, я все расскажу. Я тут кое-что припрятал.
Зейцов, местный король революционных грабителей, успел к этому времени достать несколько предметов мебели в стиле бидермейер [412] , на первый взгляд даже целых: небольшой письменный стол; стулья, ножки которых были подклеены каучуком; канцелярский шкаф, который мы поставили за стеллажом, сцепив их друг с другом у косой стенки, а еще легкий столик. Я пришнуровал его возле окна, справа; теперь кушал с видом на солнечные развалины растаявшей промышленности. Кроме того, Зейцов охапками сносил ко мне документы, оставшиеся от зимназовых компаний; их у меня были полные полки, а еще — шесть ящиков для пересмотра; сырые бумаги кучами лежали на письменном и обеденном столах.
412
Бидермейер (нем. Biedermeier, Biedermaier), стилевое направление в немецком и австрийском искусстве ок. 1815-48. В бидермейере отразились представления бюргерской среды. Архитектура и декоративное искусство бидермейера перерабатывали формы ампира в духе интимности и домашнего уюта. Для живописи бидермейера (Г. Ф. Керстинг, Л. Рихтер, К. Шпицвег в Германии, М. Швинд, Ф. Вальдмюллер в Австрии) характерно тонкое, тщательное изображение интерьера, природы, бытовых деталей. — Энцикл. словарь
Я смел все на пол.
— А пожалуйста, бутылочка.
— За чудесное воскрешение!
— Ой, чтоб ты знал!
— Нормально пошла!
— Ухх! И, уфф, за успех моего Товарищества!
— Что, за большими деньгами погнался?
Я поднял стакан к кривому потолку.
— Деньги, дорогой мой Саша, нужны затем, чтобы не нужно было деньги зарабатывать.
Мы сели в окне, нацеленном прямо в небо.
— А в Иркутске за буханку хлеба отдают родовые драгоценности, — вздохнул Павлич.
— Не беспокойся, рядом со мной ты еще поправишься.
— Но для чего, собственно, мог бы я пригодиться?
— А для того, в чем лучше всего разбираешься: для вопросов жизни, изо льда воскрешаемой. У меня ты будешь, обрати внимание, директором Отдела Борьбы с Апокалипсисом. — Я подлил, себе и ему. — Ты реализуешь проект Николая Федорова по воскрешению человечества. По крайней мере, начнешь его реализацию. Ну?
Саша крепче схватился за оконную раму.
— Господи милостивый, да что за безумное предприятие ты здесь открываешь?!
Я рассказал ему.
За следующей бутылкой (казацкая кукурузная самогонка, отдающая гарью), когда он упустил в пропасть оба своих сапога и спрятал пенсне, вечно съезжающее с потного носа, Саша растрогался и начал вслух жалеть меня — да что же со мною приключилось, какие страшные несчастья я пережил, перестрадав душой и телом, что выгляжу так, будто меня на колесе ломали и еле-еле вытащили из-под косы самой Смерти, и что мрачность судейская висит надо мной крылом вороновым — что прошло, не вернется: молодость, наивность, невинная спешка — бедненький ты, Венедикт, ой бедненький!
Чтобы перебить его плачи, достаточно было рассказать ему о встрече с отцом.
— Так ты телом сошел на Дороги Мамонтов! — Он даже подскочил на месте. — И как там? А? Чего, в конце, видел? — Саша срыгнул и схватился за живот. — Ну, и какое оно вообще впечатление?
— Не раз мне казалось, будто бы схожу я на Дороги, так. — Я откинулся на спинку стула и переложил ноги. — Только, только вот кажется, что на самом деле спустился всего лишь раз.
— И?